Термин Крымский текст появился в ряду других терминов, обозначающих региональные (локальные, топические) тексты (Пермский, Венецианский, Московский, Лондонский и т.п.) после выхода известной книги В. Н. Топорова [послед. изд.: Топоров, 2009] и окончательно вошел в научное сознание благодаря работам российского культуролога А. П. Люсого [см.: Люсый, 2003, 2007], а также ряду публикаций крымских и украинских филологов и культурологов – Е. К. Беспаловой, И. М. Богоявленской, В. П. Казарина, О. Л. Калашниковой, Н. А. Кобзева, М. А. Новиковой, Л. А. Ореховой и др.

Крымский текст как предмет исследования в свете возрастающего интереса к сверхтексту как таковому до сих пор является важной литературоведческой проблемой. Мы убеждены, что воспринимать такой текст нужно как совокупность запечатленных в художественных произведениях явлений внехудожественной реальности, связанных с центром (ядром), и на этом основании собирающиеся в воспринимающем сознании в единый сверхтекст. При этом важно отметить, что при литературоведческом понимание термина ядро сверхтекста (всегда видоизмененное в соответствии с авторской задачей историческое, географическое, культурное и проч. явление) находится только и всегда внутри литературного текста, делая сам текст в числе других текстов одним из главных текстообразующих элементов [см.: Курьянов, 2014, с. 298]. Поэтому обращение к любому аспекту Крымского текста как регионального сверхтекста русской литературы способствует уяснению творческих интенций русских писателей, обусловленных крымским материалом.

При первом взгляде на ранние произведения М. Горького Крымский текст его рассказов и очерков, вовсе не являясь заметным, нередко неожиданно давал о себе знать уже в ранний период его творчества. Сказывались впечатления от многочисленных путешествий писателя, путь которых проходил в том числе и по крымской земле.

«След» Крыма заметен в рассказе «Нищенка» – первом рассказе из серии «Маленькие истории», опубликованном в нижегородской газете «Волгарь» осенью 1893 года, и в очерке «Два босяка», впервые напечатанном в «Самарской газете» в октябре 1894 года. В рассказе «Мой спутник» («Самарская газета», декабрь 1894 года) и особенно в «Песне о соколе», впервые напечатанной все в той же «Самарской газете» в марте 1895 года под названием «В Черноморье» и в течение 1998–1899 годов значительно переработанной, Крымский текст становится отчетливо виден, а его влияние на писательское мировосприятие хорошо ощутимо.

Фактом «проявления» художественных пристрастий писателя стало описание крымской природы в начале «Песни о соколе: «Море огромное, лениво вздыхающее у берега, – уснуло и неподвижно в дали, облитой голубым сиянием луны. Мягкое и серебристое, оно слилось там с синимюжным небом и крепко спит, отражая в себе прозрачную ткань перистых облаков, неподвижных и не скрывающих собою золотых узоров звезд. Кажется, что небо все ниженаклоняется над морем, желая понять то, о чем шепчут неугомонные волны, сонно всползая на берег.

Горы, поросшие деревьями, уродливо изогнутыми норд-остом, резкими взмахами подняли свои вершины в синюю пустыню над ними, суровые контуры их округлились, одетые теплой и ласковой мглой южной ночи.

Горы важно задумчивы. С них на пышные зеленоватые гребни волн упали черные тени и одевают их, как бы желая остановить единственное движение, заглушить немолчный плеск воды и вздохи пены, – все звуки, которые нарушают тайную тишину, разлитую вокруг вместе с голубым серебром сияния луны, еще скрытой за горными вершинами.

– А-ала-ах-а-акбар!.. – тихо вздыхает Надыр-Рагим-Оглы, старый крымский чабан, высокий, седой, сожженный южным солнцем, сухой и мудрый старик» [Горький, 1949, с. 481].

Эти первые абзацы произведения прямо указывают на романтический стиль письма писателя. Пейзажная картина изобилует приемами, которые были характерны для авторов первой трети XIX века, например, для Н. В. Гоголя в «Вечерах на хуторе близ Диканьки»: антропоморфизмами («море…, лениво вздыхающее у берега, уснуло», «оно… крепко спит», «небо… наклоняется над морем», «шепчут… волны, сонно всползая на берег», «горы… подняли свои вершины», «контуры их…, одетые теплой и ласковой мглой», «горы… задумчивы», «тени… одевают их», «немолчный плеск воды и вздохи пены» и т.п.), метафорами («в дали, облитой голубым сиянием луны», «слилось… с …небом», «прозрачнаяткань перистых облаков», «золотые узоры звезд», «синяя пустыня», «контуры… округлились», «тишина, разлитая вокруг», «голубое серебро сияния луны» и др.) и обилием разнообразных эпитетов («огромное», «неподвижно», «голубым», «мягкое и серебристое», «с синимюжным», «прозрачную», «неподвижных и не скрывающих», «уродливо изогнутыми», «суровые», «теплой и ласковой», «южной», «немолчный» и проч.). Картина природоописаний поддерживается описанием старого пастуха, где в нескольких словах сплошь эпитеты («тихо», «старый крымский», «высокий, седой», «южным», «мудрый»), метафоры («сожженный южным солнцем, сухой… старик») и явные экзотизмы, еще более романтизирующие картину («А-ала-ах-а-акбар!», «крымский чабан», «Надыр-Рагим-Оглы»).

Это в художественном тексте.

Но еще более примечательным в связи с Крымским текстом произведений М. Горького является написанный в это же время очерк «Херсонес Таврический», опубликованный в газете «Нижегородский листок» в 1897 году. Он представляет собой не только любопытный литературный и исторический документ, но является важным свидетельством особенностей горьковского мировосприятия конца 1890-х годов.

Во-первых, это произведение, в котором ярко проявляются свойственные Горькому разносторонняя эрудиция и писательское мастерство.

Включая в очерк традиционные для путешественника обороты, писатель быстро переходит к рассказу не столько о красотах, сколько о значении Херсонеса для мировой культуры, проявляя удивительную осведомленность в предмете, который по всему должен был быть ему мало знакомым.

Он в полной мере владеет историческим материалом, опираясь на современную ему научную и краеведческую литературу, что дает возможность познакомить читателя с многовековой историей Херсонеса, бытом херсонеситов, их нравственными устоями. В этом на помощь Горькому-историку и путешественнику приходит Горький-художник и рассказчик.

Писатель твердо следует жанровым законам, характерным для документального очерка: строгая документальность, описательность, немыслимая без художественности, и актуальность, немыслимая без нравственно-философского пафоса, что способствует созданию образа Херсонеса таким, каким он закрепился в горьковском сознании.

В изложении материала писатель краток, но краткость у Горького художнически оправдана, она способствует динамичности изложения, необходимой для удержания читательского внимания. Всего десять предложений понадобилось автору, чтобы пересказать историю подвига героини Херсонеса Гикии, начиная с сообщения о двух статуях, поставленных благодарными херсонеситами в ее честь, и заканчивая подробным, но немногословным изложением сути ее деяния [Горький, 1953, с. 259]. Способствует диалогу с читателем и определенная «разговорность» стиля, известная «вольность» в употреблении отдельных слов и выражений.

Такова внешняя сторона занимательности рассказа. Но его внутренняя занимательность, то, что всерьез способно задержать читательское внимание, достигается другим.

Взгляд на художественную сторону произведения помогает заметить, что Горький строит очерк как романтик. Романтический пафос и романтические художественные средства организуют исторический, мифологический и краеведческий материал, придают ему необходимое направление.

Горький продолжает традицию русских романтиков начала XIX века прежде всего в главном – во взгляде на Херсонес как на античный город. Передачи духа жизни херсонеситов призваны служить цитируемые писателем наиболее яркие предания и лапидарные надписи, а также текст присяги херсонеситов, приведенный полностью.

Рядом с этим почти повсеместно соседствует важное для романтиков упоминание о смерти. Романтическое «уважительное отношение к смерти, – пишет современный исследователь, – сделало кладбище в XIX веке средоточием культа мертвых, и к телесным останкам стали относиться трепетно» [Прусова, 1999, с. 29]. Для Горького характерно именно такое отношение к херсонесским руинам, причем прямое указание на параллель «Херсонес» – «кладбище» подтверждает нашу мысль: «Веет грустью кладбища, хотя вокруг ни одного креста, все только ямы и груды камня» [Горький, 1953, с. 255].

Как историка-дилетанта Горького привлекают особенности античных и средневековых способов захоронения, а как романтика – картины смерти вообще, как, например, картины неуемного мщения херсонеситам императора Юстиниана [см.: Горький, 1953, с. 261–262].

Вообще вся история Херсонеса и некоторые эпизоды его бытия написаны, так сказать, «параболлически». Успешная борьба со скифами (подъем) заканчивается сдачей им прежде отвоеванных позиций (спад), победа с помощью Митридата над скифами (подъем) влечет за собой подчинение Митридату (спад). Поход Митридата против Рима с помощью воинов Херсонеса (подъем) обеспечивает присоединение города к Римской империи (спад). «В 36 году Адриан даровал ему полную автономию, освободил от податей, даже дал награду “за верность Риму”« (подъем). «Эта награда – симптом понижения гражданственности херсонитов. С тех пор херсониты участвуют во всех войнах Рима…» (спад) [Горький, 1953, с. 261] и т.п. Горький настолько увлекается этой моделью повествования, что всю историю императора Юстиниана строит по такому же «параболлическому» принципу [см.: Горький, 1953, с. 261–262]. В этом художественном приеме зримо просматривается излюбленная романтиками антитеза: жизнь – смерть, былое величие – нынешние руины…

В очерке (обратим внимание: не художественном, а документальном!) неоднократно встречаются риторические обороты, восклицания, вопросы, что также характерно для романтической поэтики: «Сколько на земном шаре таких развалин! Много ли еще будет, и настанет ли время, когда люди будут только созидать, утратив дикую страсть к разрушению? Будем ли мы когда-либо менее алчны?» [Горький, 1953, с. 268].

У романтиков начала XIX века в характеристике экзотического пейзажа обязательным было слово «роскошь». Не избежал его и Горький: «красота и роскошь» [Горький, 1953, с. 255], «царственная роскошь гробницы» [Горький, 1953, с. 267], «роскошные цветы эллинской культуры» [Горький, 1953, с. 267]. Широкое использование оценочных эпитетов, применение приема олицетворения также говорит в пользу романтических пристрастий писателя. К тому же противопоставление разнообразной, яркой и живой жизни античности современному запустению знаменует факт романтического «бегства» от действительности.

Особенности художественного мышления подводят Горького к необходимости философского осмысления бытия: материал обычной газетной статьи становится поводом для серьезных философских обобщений.

Вся история развития, расцвета, упадка и гибели Херсонеса, кратко рассказанная Горьким, связывается вовсе не с мотивом судьбы, ирреальным по своей сути (в этом смысле он за романтиками не идет), а с мотивом зависти и алчности, связанным с реальными жизненными явлениями. Все остальное, в том числе и проблема жизни и смерти, становится вторичной по отношению к этому мотиву.

Херсонес возникает, по мысли Горького, как стремление древних греков к созиданию. Способствует этому нравственная основа любых начинаний херсонеситов: «В Херсонесе ценили общественных деятелей, ибо общественные деятели Херсонеса, как о том свидетельствуют их сограждане, соединяли энергию с бескорыстием, и честолюбие их не превышало чувства меры» [Горький, 1953, с. 259].

Соблюдаемые херсонеситами порядок и чувство меры, особо почитаемые в античности, возвеличили Херсонес, а к упадку привело нарушение жизненной гармонии, вызванное человеческой жадностью: «За пять столетий своего существования Херсонес вырос настолько, что стал в высшей степени лакомым куском для разных завоевателей» [Горький, 1953, с. 260].

Набеги скифов и хазар, «цивилизованное» разграбление Херсонеса, имеющее вид административного подчинения то Митридату, то Риму, то Византии, закончилось безжалостными нападениями Владимира Красное Солнышко в 988 году и Ольгерда Литовского в 1397, довершенное турками и татарами и «почтенными обывателями Севастополя» [Горький, 1953, с. 257].

Видя неразумность, бесчеловечность людских действий, подогреваемых алчностью, Горький своей «философией истории» по сути дела полемизирует с Л. Толстым, у которого весь ход исторического процесса подчинен высшей разумности. В этой скрытой полемике победу одерживает Толстой: его взгляд на мир идеалистичен, но именно поэтому оптимистичен и пронизан верой в будущее. Неразумность картины мира и исторического процесса, свойственная материалистическим воззрениям Горького, приводит его к скептицизму, в связи с чем будущее человечества воспринимается как тупик: «Жизнь создается так медленно и трудно, а разрушается так быстро и легко… Зачем это?» [Горький, 1953, с. 263].

В очерке отчетливо проступают и эстетические пристрастия писателя.

Разговор о былой красоте города начинается уже в первых предложениях, и сравнивая возвышающиеся на бывшей центральной площади Херсонеса «красивый храм во имя святого равноапостольного великого князя Владимира» [Горький, 1953, с. 256], его внешнее и внутреннее художественное великолепие с остатками художественных творений херсонеситов, Горький отдает явное предпочтение мастерству последних и в подтверждение своим мыслям указывает: «Вот перед нами плита мрамора, на ней начертана гражданская присяга херсонцев. Строки окружены узкой рамкой орнамента. В нем ничего замысловатого, рисунок только прост, но он придает всей тяжелой плите колорит художественной вещи» [Горький, 1953, с. 265].

Горького не привлекает «пестрая» красота христианского храма – ему близко античное понимание прекрасного: все античные изваяния – «просты. И именно поэтому они так красивы» [Горький, 1953, с. 265]. Известно, что у Платона, например, прекрасное определяется не только как «светлое, яркое, блестящее», но также и как «максимально ясное» [Лосев, 1969, с. 430]. Воплощение меры, гармонии, порядка как главной идеи эстетического, свойственной античности [см.: Хализев, 2002, с. 25], серьезно привлекает Горького.

Вместе с тем сказанное ранее знаменует собой особенность миросозерцательных установок писателя.

Первое, что бросается в глаза при знакомстве с горьковским очерком – отсутствие Херсонеса христианского. И это не устраняется даже описанием храма св. Владимира и монастырских построек. Заметим сразу, что подсознательная их негативная характеристика подчинена общему стремлению Горького доказать, что христианская культура, упразднив культуру античную, не смогла отразить, как последняя, всю полноту жизни, снизила творческое чутье художников и тем самым оказала отрицательное влияние если не на общечеловеческий, то во всяком случае на европейский культурный процесс.

О монастыре, например, упоминается только в одном контексте: с сожалением констатирует автор, что вся территория, занятая монастырем и храмами, «представляет собой археологическую сокровищницу, еще нетронутую и, конечно, уже недоступную для раскопок» [Горький, 1953, с. 256]. Писатель с неприкрытой иронией цитирует слова «молодого монаха-проводника», рассказывавшего, что «там, где теперь стоит христианский храм, “величественно возвышалось в слепой гордости… языческое капище идола древних жителей сего, Господом разрушенного града”» [Горький, 1953, с. 256]. Он старается показать, что монахи ленивы («Монахи… имеют у себя наглядные доказательства неутомимой энергии греков, но не подражают им в этом») и исполнены суетных помыслов («При монастыре есть гостиница», и летом она «представляет одну из статей дохода…») [см.: Горький, 1953, с. 264]. Иных слов о жизни монастыря у писателя не нашлось.

Говоря о «красивом храме» св. Владимира, автор задерживает читательское внимание на внешних атрибутах его величия – «пестроте», «золоте», «громадных картинах» «работы академиков» – и трижды подчеркивает тот факт, что собор стоит на месте античного храма Дианы. Только два раза он упоминает о храме св. Василия, на фундаменте которого собор построен и в купели которого принял святое крещение кн. Владимир. Языческому храму отдано предпочтение.

К тому же Горький подчеркивает, что нижний храм Владимирского собора («остатки древнего корсунского храма святого Василия…») – «церковь низкая, темная, и остатки древнего храма… усиливают холод и мрак, наполняющий ее. Чувствуешь себя в склепе» [Горький, 1953, с. 263]. Если учесть, что в контексте очерка это описание выступает антитезой сохранившимся образцам греческой культуры античности, «живущим и дышащим», выходит, по Горькому, что в артефактах античной языческой культуры – жизнь, тогда как в артефактах средневековой христианской культуры – смерть.

Вообще средневекового христианского Херсонеса – купели русского православия – для писателя не существует. Сам факт крещения кн. Владимира преподнесен весьма своеобразно: «Разрушив Херсонес, он крестился в нем…» [Горький, 1953, с. 262], – словно не просвещение для своей земли нес русский князь, а являл миру образец славянского варварства.

Трудно поверить, что эрудированный Горький, научившийся читать по Псалтири и рекомендовавший ее в качестве поэтического образца начинающим авторам, не знал о той энергетической силе, которую несли в себе деяния святых угодников, просиявших на земле Херсонеса и явивших миру чудеса смирения и веры. Здесь напоил страждущих святой родниковой водой св. Климент, принявший в море у берегов Херсонеса мучение за веру, к месту его упокоения каждый год на семь дней чудесным образом море, удалившись, открывало путь паломникам. Молясь Господу, у мощей святого в морской пучине целый год провел отрок и остался жив. Здесь именем Божьим воскресил св. Василий умершего юношу. Здесь св. Капитон, помолившись, вошел в горящую печь и вышел оттуда невредимым, доказав жителям города величие слова Божьего. Здесь были положены начала славянской письменности, благодаря Божественному дару, снизошедшему на св. Кирилла – Константина Философа, просветителя славянства. Здесь прозрел кн. Владимир, став равным апостолам и понеся на Русь свет истинной веры [см.: Лавров, 1928, с. 260; Памятники христианского Херсонеса, 1911, с. 13–19, 39–42, 165–167; Повесть временных лет, 1996, с. 50].

Помимо большого нравственного заряда события эти несут в себе истинную поэзию, которая редкого художника способна оставить равнодушным – Горького оставила. А вот сохранившийся до наших дней текст древней присяги херсонеситов-язычников, представляющий собой нравственный кодекс граждан Херсонеса, приведен им полностью.

Являясь частью Крымского текста произведений писателя, очерк «Херсонес Таврический», таким образом, дает основание (не эмпирически, а логически обоснованно) говорить о приверженности писателя в этот период творчества романтическому художественному мироотношению и таким эстетическим принципам, которые близки по духу античным взглядам на прекрасное. В своей попытке философского осмысления действительности он явно склонялся к материализму и скептицизму, а в проявлении миросозерцательных пристрастий приближался к атеистической всеядности, сторонясь христианских принципов отношения к миру и людям.

Выявление спорных взглядов Горького на мир, человека и художественное творчество не умаляет значения его произведений для современной ему и последующей литературной эпохи, но подсказывает возможные пути анализа произведений писателя.

1. Топоров, В. Н. Петербургский текст. М. : Наука, 2009.
2. Люсый, А. П. Крымский текст в русской литературе. СПб.: Алетейя, 2003; Его же. Наследие Крыма: геософия, текстуальность, идентичность. М. : Русский импульс, 2007.
3. Курьянов, С. О. Об одной актуальной проблеме терминоведения: литературоведческое понимание термина сверхтекст // Науковий вісник Чернівецького університету : Зб. наук. Праць : Вип. 690–691 : Германська філологія. Чернівці: Вид-во ЧНУ, 2014. С. 296–299.
4. Горький, М. Собр. соч. в тридцати томах : Т. 1. Повести, рассказы,
стихи. 1892–1894 / АН СССР ; Институт мировой литературы им. А. М. Горького. М. : Гос. изд-во
худож. лит-ры, 1949.
5. Горький, М. Собр. соч. в тридцати томах : Т. 23. Статьи. 1895–1906 / АН СССР ; Институт мировой литературы им. А. М. Горького. М. : Гос. изд-во
худож. лит-ры, 1953.
6. Прусова, М. А. Культ смерти в русской романтической поэзии. Симферополь : Крымский Архив, 1999.
7. Лосев, А. Ф. История античной эстетики : Софисты. Сократ. Платон. М. : Искусство, 1969.
8. Хализев, В. Е. Теория литературы : Учебник. М. : Высшая школа, 2002.
9. Лавров, П. А. Кирило та Мефодій в давньослов’янському письменстві. К. : [Б. и.], 1928.
10. Памятники христианского Херсонеса : В 3 вып. : Вып. 2 : Жития херсонесских святых в греко-славянской письменности / Сост., статьи и коммент. П. А. Лаврова. М. : Тип. тов-ва А. И. Мамонтова, 1911.
11. Повесть временных лет / Рос. акад. наук ; Подгот. текста, пер., ст. и коммент. Д. С. Лихачева ; Под ред. В. П. Адриановой-Перетц. 2. изд., испр. и доп. СПб. : Наука, 1996.

Все статьи автора «Сергей Курьянов»