Захар Прилепин трактует детство в расширительном ключе: не только как определенный период жизни, но и как особое состояние души, и в своих произведениях уделяет внимание скрытому в каждом взрослом персонаже ребенку. Неизжитой детскостью обладают многие прилепинские герои: от Саньки из одноименного романа до безымянного персонажа «Черной обезьяны».
Чаще всего детскость рассматривается писателем в своем положительном значении, выступая синонимом яркого и неординарного взгляда на мир, свидетельствуя об открытости окружающим людям и о высокой степени искренности. Подобным комплексом качеств обладает Егор Ташевский, центральный персонаж дебютного романа писателя.
С ребенком героя сближает в первую очередь его богатое воображение, по-детски живое восприятие окружающего мира, в связи с чем текст романа наводняют неожиданные сравнения – визуализация образов, возникающих в сознании Егора. Так, отправляющемуся на войну персонажу кажется, что борт самолета «похож на акулу, вертушка – на корову» [3; c. 16]; чечен вызывает у него мысль о «приодетом бесе», «майор напоминает художника без мольберта» [3; с. 19]; а белое, «парное» тело стреляющего по чеченцам бойца Андрея Коня, по мнению Егора, «светится в темноте, как кусок луны» [3; c. 235].
Красочно и с привлечением ассоциаций из полузабытой детской жизни описываются героем страшные городские разрушения: «Пятиэтажки, обломанные и раскрошившиеся, как сухари (…) желтые стены, покрытые редкими отметинами выстрелов, как ветрянкой» [3; с. 22 – 23]. Через свободный поток сознания персонажа, в котором смешиваются совершенно разнородные явления – страшные «язвы», нанесенные оружием, и следы от безобидной детской болезни, обвалившиеся здания и знакомое каждому угощение к чаю, – писатель показывает попытку героя преодолеть свой страх, уйти от сегодняшних пугающих событий в привычный и понятный мир детства. И в то же время эти необычные сближения способствуют еще большему нагнетанию драматизма происходящего, печальному осознанию того, что возвращение в уют мирной жизни невозможно.
Неожиданные сопоставления используются не только в описаниях внешнего мира, но и при взгляде героя на самого себя. Испуганному персонажу представляется, что его пересохший язык «лежит, как полудохлая лягва в иле» [3; с. 172], что сам он скоро осыплется, развалится на мелкие куски, придавленный ощущением страха, а его «язык, как жаба, упрыгает в траву. И мозг свернется ежом и закатится в яму» [3; с. 181]. В мыслях напуганного героя тело утрачивает единство и целостность, распадаясь на отдельные друг от друга объекты внешнего пространства, превращаясь в убегающих от опасности зверей, словно в детской игре, одушевляющей все вокруг себя.
В романе также часто встречаются сравнения психологического состояния главного героя с чувствами ребенка. Это могут быть испытываемые Егором ощущения счастья, страха, отчаяния или грусти – самый разнообразный спектр эмоций, который, впервые испытанный в детстве, затем воспроизводится во взрослом состоянии. Подобное повторение рождает своего рода перекличку времен, возникающую благодаря переживанию одних и тех же ощущений в разные моменты жизни: «На переднее сиденье сажусь, честно сознаюсь, – не без удовольствия, это из детства, наверное» [3: c. 116]; «Ожидая отца, я часами смотрел в окно на облака. И у меня те же чувства были, что и сейчас» [3; с. 201] и т.п.
В подобных размышлениях герой вновь из мира своего настоящего – войны попадает в мир прошлого – детства. В «Патологиях» наблюдается тесная взаимосвязь этих двух миров, один из которых ассоциируется со свободой и тягой к творчеству, а другой – с несвободой и разрушением. Взрослый человек не может полностью утратить своей внутренней независимости, пока в нем жива память о детстве.
Перед началом серьезных военных действий Е. Ташевский обращается к интерпретации ставшей классической фразы «Завтра бой», которая невольно возвращает его в мир ребенка: «“Завтра бой” (…) в этих словах заключались все детские, беспорядочные, смешные воспоминания, старые хвостатые мягкие игрушки с висящими на длинных нитях, оторванными в забавах, конечностями, майские утра, лай собаки, родительские руки, блаженство дышать и думать» [3; с. 169]. Страх смерти приравнивается здесь к боязни потерять память о детстве как о самом счастливом периоде жизни.
В финале романа автор, переходя от описания индивидуального характера к отображению общего настроения бойцов, которые остались в живых, вновь акцентирует внимание на их мысленном возвращении в детские годы. Ожидая самолета в Моздоке, бойцы глядят в небо «так долго и так внимательно, как никогда в жизни, наверное, не смотрели. Если только в детстве…» [3; с. 332]. Возвращение с войны предстает новым рождением: огромным, почти давящим ощущением удивления перед жизнью, знаменующим конец всего прежнего существования. Переживая мучительный процесс нового узнавания себя, бойцы ищут внутреннюю опору в ранних годах своей жизни, когда казались сами себе бессмертными, а их личности, только начавшие формироваться, были лишены всего наносного, внешнего. Таким образом, мир детства противостоит миру войны, и в детских воспоминаниях герои романа ищут спасения, скрываются от своего тягостного настоящего.
Не только Егор Ташевский, но и многие другие персонажи «Патологий» обладают чертами, сближающими их с детьми. Неоднократно в тексте романа сравнивается с ребенком возлюбленная главного героя, Дарья: «По утрам Даша спала беспокойно, словно грудной ребенок перед кормлением» [3; с. 17]; «Какой же она ребенок, Господи…» [3; с. 27]; «Я стал называть ее Малышом. Так называл меня отец» [3; с. 266]; «Может быть, это было ее не до конца осмысленной забавой – потягивать меня за нервы (так ребенок оттягивает струны у гитары)» [3; с. 238]. В сознании Ташевского Дарья – не просто любимый, близкий человек, но дитя, особенно нуждающееся в защите и опеке.
Примечательно, что при изображении героини автор использует преимущественно уменьшительно-ласкательные формы существительных и прилагательных, типичные для описания детей: «Поджав под себя ножки, грудками на диване, Даша потягивалась, распластывая ладошки с белеющими от утреннего блаженства пальчиками. Совершенно голенькая. Какой же она ребенок, Господи, какая у меня девочка, сучка, лапа» [3; с. 27]. «Поясничка», «животик», «кроватка», «джинсики», «маечка», «квартирка» – кажется, что не только черты, присущие героине, но и предметы, окружающие ее, в сознании центрального персонажа уменьшились в размерах, став столь же изящными и тонкими, трогательными и беззащитными, как его возлюбленная.
Не лишены детских черт и многие бойцы – товарищи Егора Ташевского. Например, Сергей Федосеев (Монах) по-детски застенчив и неприспособлен к жизни. Кроме того, он отличается еще и внешним сходством с ребенком. Это сходство внезапно подмечает Егор, и оно заставляет его по-новому взглянуть на всегда замкнутого, необщительного и не вызывающего ничьих симпатий Сергея: «Как хорошо он улыбается, морща лоб, как озадаченное дитя. Я и не замечал раньше» [3; с. 205]. Неизжитое детское сквозит также в радостно-задорном настроении бойцов, в их упрямой вере в собственное бессмертие, а, с другой стороны, – в их же растерянности, испуге маленького человека перед войной, в отсутствии привычки к военному быту, сменившему мирные будни. В периоды затиший, полумирной чеченской жизни, персонажи дурачатся словно школьники, пытаясь обмануть близящуюся смерть, смехом изживая в себе страх перед возможной гибелью.
Детская привычка переименовывать вещи сказывается в прозвищах, которые сразу же получают бойцы: замкомвзвода Гриша Жариков за свой насмешливый, ироничный нрав прозван Язвой, Сашу Скворцова сокращают до Скворца, а несостоявшегося семинариста Сергея Федосеева называют Монахом. Шея, Черная метка, Плохиш, Конь – у большинства бойцов и членов командующего состава появляются звонкие клички. Эти короткие и часто меткие наименования, во-первых, легче запоминаются, чем паспортные имена персонажей; во-вторых, способствуют созданию дружеской, непринужденной обстановки. В-третьих, прозвища позволяют, дистанцировавшись от своей личности, взглянуть на происходящее со стороны – более взвешенно и спокойно, воспринимая драматические события не как собственный жизненный опыт, но как часть абстрактной военной хроники.
Говоря о других проявлениях детскости, можно отметить и такие отрицательные качества взрослого человека как нежелание проявлять инициативу, брать на себя ответственность. Подобные черты присущи, в частности, Егору Ташевскому. Главный герой «Патологий», по определению критика В. Пустовой, «солдат с сознанием “гражданского”, не подготовленного к войне человека» [6; с. 156], нередко признается самому себе в нежелании рисковать жизнью и проявлять самостоятельность, ощущает себя беззащитным ребенком. Егор, словно дитя, ищет помощи и поддержки от окружающих его людей: «“Если расположиться полулежа, то сидящие с боков в случае чего прикроют меня” – цинично думаю я» [3; c. 102]. Как ребенок, в минуты опасности он мысленно обращается к своей маме: «Мамочка! – зову я про себя женщину, которую не помню. – Куда мне спрятаться?!» [3; c. 131]. В один из первых дней в Грозном Ташевский размышляет: «Вот было бы забавно, если бы мы в этой школе прожили полный срок и никто б о нас не вспомнил» [3; с. 35], и в этих мыслях – затаенная надежда, наивное детское желание, закрыв глаза, забиться в угол от страшащего мира. Так, в фантастической новелле из «Черной обезьяны» маленький мальчик, испуганный нашествием на город недоростков, отворачивается от бойниц, «уверенный, что пока он находится спиной к опасности – опасность не взглянет на него» [5; с. 127]. Писатель акцентирует внимание не на героике характера Егора Ташевского, но на его человеческой уязвимости, слабости, делающей восприятие им военных будней еще трагичнее. Прилепинский персонаж, с его во многом детским восприятием мира, предстает не идеализированным героем-воином, но живым человеком со своими сомнениями и слабостями.
Взрослых персонажей, наделенных детскими чертами, автор описывает и в романе «Санькя». Детскость центрального героя, Саши Тишина, проявляется прежде всего в его душевной открытости, безусловной любви к миру, родной стране, в умении свободно и искренне выражать свои чувства. От ребенка у героя и бинарное, «черно-белое» восприятие событий, людей и ситуаций. Из-за внутреннего деления всех на «своих» и «чужих» Тишин предпочитает вовсе не замечать аполитичных или обладающих другими политическими взглядами окружающих. Вместе со своими единомышленниками он создает свой собственный обособленный мир, находящийся в оппозиции к существующей реальности.
Испытывая новые впечатления, прилепинский герой нередко сравнивает их со своими детскими эмоциями, находя в себе приметы того полузабытого ребенка, каким он когда-то был и к которому он, в отличие от себя сегодняшнего, относился с симпатией: «Вспоминая себя, свою жизнь, Саша только того мальчика и любил, темноногого, в царапках» [4; c. 53]. Сиюминутные впечатления мешаются в сознании героя с далекими и уже полустертыми воспоминаниями: «В иные мгновенья он сам удивленно отмечал это копошение, казалось бы, своих мыслей – вялый сумбур почти не подвластных ему заметок, ассоциаций чего-то смутно отмеченного с чем-то уже забытым» [4; с. 33].
Особенно остро под влияние детских чувств и ощущений герой попадает в Риге, где, оторванный от своего привычного круга общения, он оказывается наедине с собой и своими мыслями: «На улице мелко и быстро прошел пушистый снег, незаметно лег на брусчатку. “Так же незаметно исчезает сладкая вата, когда ешь ” – вспомнил детское ощущение» [4; с. 235]; «“Сделаю вид, что рисую картину…”. Саша хмыкнул, вспомнив свои детские рисунки и тройки за ИЗО» [4; с. 237]. Героя посещают бесшабашные, по-мальчишески дерзкие мысли, над которыми он сам же усмехается: «Лидоста “Рига” с нарисованным самолетиком. “А, может, мне захватить небольшой самолетик и спикировать на дом судьи?” – мрачно иронизировал Саша» [4; с. 232]. Несмотря на готовность к совершению преступления, в ночь перед планируемым убийством судьи Саша подсознательно, словно ребенок, хочет спрятаться от тяжелых, тревожащих его предчувствий: «Все время сворачивался калачиком и хотел свернуться еще сильнее, забиться в угол, лежать неприметно» [4; с. 241]. Здесь снова, как и в «Патологиях», автор обращает внимание читателей на желание персонажа хоть на миг укрыться от жестокого мира, диктующего ему свои законы.
Детскость также проявляется в яркости видения мира героем. Так, автор неоднократно подчеркивает значимость цветового восприятия реальности как для Саши, так и для других юных «союзников»: «Когда к торговым рядам подлетел Сашка, вся улица была усыпана алым, желтым, розовым, бордовым» [4; с. 15]; «… с оградки сняли красивые черные цепи, оградка полетела в ярко раскрашенные окна кафе» [4; с. 16]; «Неожиданно яркими стали в это утро смешавшиеся и мелко перемолотые цвета города» [4; с. 17] и т.д.
Противопоставление детства, юности и старости иллюстрируется писателем через различное восприятие красок мира. Неслучайно, гостя у своих бабушки и дедушки в деревне и завтракая яичницей, «неестественно яркой, словно рисунок ребенка» [4; с. 53], Саша вдруг задумывается над тем, могли бы старики рисовать так же красочно и жизнерадостно, как дети. Своего рода ответ на его вопрос дан в мысленном монологе умирающего дедушки Саши, который вместе с памятью и слухом утратил яркость взгляда на мир: «Накатывало бесцветное» [4; с. 45]. Отсутствие цвета здесь выступает как знак небытия, пустоты, синоним смерти.
Еще один персонаж романа, обладающий детскими качествами, – лидер организации Костенко: фигура таинственная и неоднозначная. Являясь внесюжетным персонажем, он ни разу зримо не появляется на страницах произведения, но присутствует в преломлении чужих слов, рождаясь из разноголосицы противоречивых мнений и воспоминаний.
Многие герои (Санька, Лева, Безлетов) отмечают присущую главе «Союза созидающих» детскость. Но если у его сторонника и последователя, Саши Тишина, к этой детскости положительное отношение: «он вдруг наткнулся в библиотеке на стихи Костенко, детские, абсурдистские… мир в стихах Костенко получился на удивление правильным, первобытным – таким, какой он и должен быть…» [4; с. 154], то сторонник либерализма Безлетов придает этой черте лидера «Союза» совсем иной смысловой оттенок. Детскость Костенко для него – подтверждение незрелости и утопичности его идей. Со злой иронией Безлетов спрашивает у Тишина: «Основываясь на чем вы будете строить будущее? На детских стихах Костенко?» [4; с. 262]. В данном случае два персонажа, отличающиеся по своим идеологическим установкам, вкладывают в понятие «детскости» различные смысловые оттенки. Если для Саши детскость – это признак искренности, наличия стихийно-созидательных сил личности, то для Безлетова детскость – синоним беспочвенных надежд, свидетельство эгоцентризма.
Интересно, что Саша видит необычное, по-детски творческое восприятие мира не только в стихах, но и в философских книгах лидера С.С., однако в них, по мнению Тишина, не хватает одной важной составляющей: «Там вовсе не было доброты. В них порой сквозило уже нечто неземное, словно Костенко навсегда разочаровался в человечине, и разочаровался поделом» [4; с. 155]. По сути, философ Костенко, лишенный любви и жалости к людям и живущий своими проектами «на двести лет вперед как минимум» [4; с. 155], представляет собой мертвый символ, является олицетворением того же безликого и злого диктата власти, против которого борются ребята из его «паствы», безрассудно подставляющиеся под удар.
Безрассудство партийцев, вплоть до проявлений ничем не мотивированной, не рассуждающей жестокости, – еще одна детская по своей сути черта. Молодые люди в романе «Санькя» выходят на улицу с оружием в руках, почти вовсе не задумываясь о последствиях своих действий. Отнюдь не жестокие каждый в отдельности, не лишенные чувства собственного достоинства и внутренней интеллигентности, «отчего вместе они были так злы?» [4; с. 160]. В войне этих вчерашних детей, суть которой – разрушение без каких-либо внятных дальнейших планов, пострадавшими нередко оказываются случайные, не повинные ни в чем люди – прохожие и автомобилисты, которым «посчастливилось» оказаться в местах погромов. Начиная от безымянного любителя спорта, которого избили милиционеры, приняв за эсэсовца, и заканчивая либералом Безлетовым, которого сам Санька выкинул из окна во время захвата здания администрации города. И в том, и в другом случае ребята ни минуты не задумываются о том, что они, косвенно или напрямую, стали виновниками чужой беды и боли. Напротив, такие жертвы обстоятельств вызывают у них смех, становясь очередным поводом для шуток. « – Санек, позабавься! (…) Там впереди нас спортсмен бежал, бегун. Легкоатлетик, да. Утренняя воскресная пробежка. Он первым выбежал на спецназ. (…) Поправил здоровье парень» [4; с. 19].
Примечательно, что сам Тишин, глядя на своего товарища Олега, с опасением подмечает в нем эту неразмышляющую жестокость. Олег пугает Сашу нарочитой воинственностью, постоянной готовностью к драке, к боли – как причиняемой им, так и ему причиненной: «жестокий ребенок, переросток – мутант – чем-то таким веяло от вида его башки, увенчанной пушистым шариком на макушке» [4; с. 286]. Авторская оценка характера проступает в мыслях Саши, связывающего бурлящую в Олеге агрессию, нерастраченную энергию с его затянувшимся детством и неумением направить свои силы в созидательное русло.
Впрочем, не только «союзники» по своим внутренним качествам и внешним проявлениям напоминают детей. Многие люди, встречаемые персонажами романа на улицах города – аполитичные, не интересующиеся происходящими в мире событиями, проводящие все свое свободное время у компьютера или в магазинах, – также кажутся членам «Союза созидающих», а вместе с ними и автору-повествователю похожими на больших детей, заменивших игрушечные машинки на настоящие, но не ставших от этого ни взрослее, ни мудрее. Они выросли, но не сформировались как личности из-за присущего им инфантилизма.
«Взрослые дети» неоднократно встречаются и в рассказах З. Прилепина. Так, и Захарка из цикла «Грех», и его возлюбленная Марыся по-детски открыты жизни, им присуща определенная доля ребячества. Персонажи истории «Какой случится день недели», открывающей цикл, нередко возвращаются к теме неумирающего детства – связующего звена, объединяющего всех людей на земле: «Они ведь тоже были детьми», [2; с. 26] – говорит Марыся о бомжах; «Ты знаешь, все люди такие смешные… Вот старенькие мужчины… Валиес… Ведь у него тоже когда-то мама была, он тоже был ребенком. Как все мы» [2; с. 34]. Подобные рассуждения персонажей иллюстрируют то, что детскость, присущая в той или иной мере любому человеку, способна вызвать у людей ощущение их внутреннего родства.
В то же время отрицательные проявления детскости могут, напротив, отдалить людей друг от друга. Негативное воплощение детских черт иллюстрирует зарисовка З. Прилепина «Карлсон» из сборника «Грех». Сюжет рассказа строится на конфликте двух героев, оба из которых ведут себя по-детски, не желая приспосабливаться к чужим особенностям и несовершенствам.
Алексей, сопоставленный автором с героем детской сказки, – инфантильный мужчина, все мысли которого занимает лишь его собственная личность. С точки зрения героя-повествователя, Алексей проживает скучную и однообразную жизнь, все его существование сводится к бесплотным мечтам: он почти не ходит на работу, пятый год не может дописать начатую книгу, не навещает отца-инвалида. Ему претит активное действие, раздражает бравирование силой и чрезмерная уверенность в себе, но при этом он окружает себя именно такими приятелями: отчаянными бойцами, которые могут при случае защитить, вступиться за него. Побаиваясь их, он внутренне их презирает и пытается ими манипулировать. В психологическом портрете персонажа соединились черты младенца и старика, эгоистически требующих проявления внимания и заботы по отношению к себе, но ничего не делающих для того, чтобы заслужить чью-то любовь.
В то же время и Захар в своем приятельстве с Алексеем ведет себя по-детски заносчиво, эгоцентрично, сам того не замечая: «Его себялюбие происходит во многом не из патологического эгоизма, а из окружающей духовной пустоты и внутренней духовной незрелости[1]» [1; электронный ресурс]. Он нетерпимо относится к недостаткам друга, демонстративно, с насмешкой смотрит на него, наивно полагая, что вечно витающий в облаках Алеша не заметит его косых взглядов. Как ребенок, персонаж совершенно не сдерживает своих эмоций и порывов. Взаимные обиды копятся и приводят к разрыву дружеских поначалу отношений.
Таким образом, в творчестве Захара Прилепина присутствует множество «взрослых детей»: тех, кто в той или иной степени сохранил в себе детские черты. Чаще всего само понятие детскости имеет в художественных текстах З. Прилепина положительную коннотацию. Однако «наследуемые» взрослыми люди детские качества могут обладать не только созидательными проявлениями, но и вносить дисгармонию, разрушения в человеческую личность.
Библиографический список
- Крижановский Н. Куда идет Захар Прилепин? [Электронный ресурс] URL: http://mspu.org.ua/recense/5743-kuda-idyot-zaxar-prilepin.html
- Прилепин З. Грех и другие рассказы – М., АСТ, Астрель, 2011; с. 413.
- Прилепин З. Патологии – М., Ad Marginem, 2009; с. 336.
- Прилепин З. Санькя – М., Ад Маргинем, 2007; с. 368.
- Прилепин З. Черная обезьяна – М., АСТ, Астрель, 2011; с. 285.
- Пустовая В. Человек с ружьем: смертник, бунтарь, писатель. Новый мир, 2005, № 5.