Нет документальных подтверждений того, что Л. Петрушевская была знакома с творчеством Елинек, или же их пока не удалось обнаружить. Но данное типологическое сопоставление с романом Елинек «Пианистка» (1983), который тоже представляет собой реплику, произнесенную в ответ на Бергмановскую интерпретацию темы отношений «мать-дочь», нам важно для возможности установления именно «женского» инварианта осмысления материнско-дочерних отношений. Полемика Л. Петрушевской с Бергманом («Осенняя соната» (“Höstsonaten”, 1978) включала в себя следующие аспекты:
- героини Бергмана – ухоженные красавицы; Би у Петрушевской вульгарна;
- героини Бергмана выясняют свои отношения в интеллектуальной беседе, подобной психоаналитическому сеансу; Би произносит монологи, полные отвратительных физиологических подробностей и ругательств, пародирует Бергмановскую Шарлотту, отвратительно исполняя песни и при этом считая себя певицей, которая пожертвовала большой карьерой ради дочери;
- героини Бергмана соблюдают вежливую дистанцию в общении, их выяснение отношений в конфликте никогда не переходит допустимых норм поведения, чаще всего они обвиняют друг друга имплицитно, при помощи тонких намеков; Бифем выражается намеренно сниженным разговорным языком;
- героини Бергмана живут, в целом, собственной полноценной и вполне состоявшейся жизнью; Бифем – голова дочери на теле матери, не имеющая возможности прожить свою жизнь;
- героини Бергмана имеют внутренний потенциал для развития и изменения отношений; Бифем в финале оказывается неразлучен с матерью.
- у Бергмана отношения матери и дочери – определенный этап в процессе изменения их качества, у Петрушевской эти отношения – экзистенциональная данность.
- у Бергмана дочь ищет сближения с матерью, чтобы почуствовать, что как личность она имеет ценность и достойна любви; Фем хочет любой ценой отделиться от нее, свобода от матери даст ей возможность осуществить ценность жизни через любовь к мужчине и материнство.
В романе «Пианистка» Елинек полемизирует с Бергманом по тем же пунктам, что и Л. Петрушевская в «Бифеме»: забота матери подразумевает жажду самоутверждения за счет того, что дочь будет более слабой, а значит, зависимой: обязанным и, в конце концов, вечно виноватым неблагодарным существом, которому мать принесла в жертву всю свою жизнь. Материнская жертва не бывает бескорыстна, мать подсознательно имеет целью показать свою власть, почувствовать себя сильной, получить поощрение в глазах общества или собственных глазах, реализовать материнский инстинкт, противопоставить себя собственной матери, обеспечить собственную старость – и все это называется священным материнством: она многое отдает дочери и забирает ее жизнь, она и вампир, и жертва. И мать удовлетворяет свои потребности за счет дочери, и дочь живет за счет энергии матери.
Мать в романе Елинек – домашний тиран, полностью отвергающий какую бы не было самостоятельность дочери (экономическую, профессиональную, сексуальную). Как и Би у Петрушевской, она мечтает о полной асексуальности дочери, изоляции ее от противоположного пола («идеально чистая девушка»). Она борется с Вальтером Клеммером, единственным мужчиной, который появился на жизненном горизонте дочери, потому что убеждена, что дочери достаточно черпать духовную энергию в ее профессиональных занятиях музыкой. Почти сорокалетняя Эрика, как и Фем, вынуждена проводить все время с матерью и полностью лишена интимного пространства: она даже спит в одной постели со своей матерью, хотя в квартире достаточно места. Петрушевская и Елинек изображают беспрецедентный материнский эгоизм. Мечта их героинь – дав дочерям жизнь, отобрать их у нее, сделать своей вечной игрушкой. Как и Би, мать полностью, тотально контролирует ее жизнь. Нормальная забота о маленьком ребенке переходит в требование принести в ответ жертву молодую жизнь. «Дочь, пришедшая домой после трудового дня, кричит на мать, что та наконец-то обязана предоставить ей возможность жить собственной жизнью. Она это заслужила, хотя бы из-за своего возраста, — вопит дочь. Мать каждый раз отвечает, что матери все известно лучше, чем ребенку, потому что мать никогда не перестанет быть матерью» [1].
Совместная жизнь Эрики и ее «фрау мамы» фактически повторяет отношения Би и Фем, с теми же отвратительными физиологическими подробностями, бесконечными скандалами, попытками одержать верх над свои врагом. У Бергмана была своя жестокая правда – а именно та, которая вытесняется человеком в его подсознание, которую ему больно признать, от которой все закрываются. Петрушевская и Елинек, описывая изнанку семейных отношений, создают эффект наблюдения за людьми, живущими за прозрачным стеклом.
Неудачные отношения с Вальтером определены материнским воспитанием: Эрика страдает сексуальной перверсией в форме садомазохизма, она мечтает властвовать над мужчинами и женщинами, таким образом сама становясь тираном в ответ на тиранизм матери. Мать продолжает тотально контролировать ее даже после этого, опасаясь, что дочь выйдет из-под ее власти. «Мать боится, что Эрика сейчас о чем-то думает, и дает выход этому опасению. Тот, кто не говорит, способен размышлять. Мать требует размышлять вслух, а не заниматься самокопанием. Все, о чем думаешь, нужно говорить матери, чтобы она все знала. Мать страшится тишины. Вынашивает ли дочь планы мести? Решится ли она на бесстыдные высказывания?» [2]. При этом мать уговаривает Эрику выйти на улицу, больше общаться с людьми. Это имплицитное противоречие определяет все ее отношения с дочерью.
Тот же момент в материнско-дочерних отношениях подчеркивает Л. Петрушевская, которая рассматривает этот аспект подробно на протяжение своего творческого пути. В сфере семейных отношений, построенных по тоталитарной модели, как показывает писательница, существует противопоставление: сильный (власть, доминанта) и подчиненный (жертва). Отношения в семье складываются по модели, суть которой была описана в исследовании итальянских психиатров: «избегание какого-либо определения взаимоотношений. Каждый должен дисквалифицировать свое определение взаимоотношений прежде, чем другой получит шанс сделать это». Правила этой игры неизменны: «на вербальном уровне дается предписание, которое на другом уровне (обычно невербальном) дисквалифицируется; одновременно дается другое сообщение о том, что запрещено делать комментарии, то есть метакоммуницировать по поводу неконгруэнтности предписаний на двух уровнях; наконец, сообщается, что покидать поле игры также запрещено» [3]. Таким образом, слабый не может ни удовлетворить сильного, потому что не ясно, что тот от него хочет, ни взбунтоваться, потому что к нему не предъявили никаких конкретных требований.
Как показывает Л. Петрушевская в рассказе «Круги по воде», существует шизофрения конвенционально принятая (мать заботится о дочери, делает добро, тратит на нее свои деньги и время) и конвенционально не принятая (эта дочь почему-то лечится в психиатрическом отделении от своего «упрямства» и немотивированной агрессии; для читателя очевидно, что она не хочет быть орудием удовлетворения материнских амбиций). «Внешняя» речь здесь используется для агрессивного манипулирования, создания ловушки для невинной души; для создания паутины сплетен (дочь в стене молчания, мать сплетничает с подругами); для манипулирования («так, проходим трудную школу детства»). Протест человека против имплицитного насилия, как показывает Л. Петрушевская, по необходимости приобретает уродливые, асоциальные формы .
Но писательница видит эту проблему как с одной, так и с другой стороны. В повести Петрушевской «Время ночь» дочь была потрясена, прочитав дневник матери. Она мало общалась с ней в жизни, не разговаривала по телефону, обвиняла в своих несчастьях, в том, что бабушка находится в психбольнице (“кривая семья”). И смерть матери, новый статус сироты, показали ей место матери в ее психологическом благополучии, в ее картине мира. Она строила себя как отрицание матери – и, потеряв ее, осталась одна, а теперь она сама – мать, которую отрицают ее дети. Она – следующая: наступила ее очередь быть обвиняемой своими детьми, испить чашу одиночества и непонимания и уйти в вечность. Она понимает, что они с матерью имеют общую судьбу, что они прочно закрыты в западне жизни, никто ни в чем не виноват. Уже изначально их жизнь – это сюжет, подобный сюжету античной трагедии, в которой сопротивление героев року не имеет абсолютно никакого смысла, потому что несчастного, трагического конца невозможно избежать. Эта общность женской судьбы, понимание, что мать не в силах была изменить предначертанный ход вещей, сближает ее и посмертно примиряет с матерью, она жалеет ее, раздавленную бессмысленной жестокостью устройства жизни. Встав на ее место, она ее прощает. Таким образом, по Петрушевской, материнской эгоизм не отменяет ценности и святости материнской любви: подлинной, святой, жертвенной, высокой.
Бергман надеется, что мать и дочь услышат и поймут друг друга, что дочь «родит» свою мать. У Петрушевской неизбежность жизненного финала вводит иную перспективу отсчета: жизнь матери и дочери – их вклад в жизнь других поколений, в продолжение рода. У Петрушевской мать проносит свою любовь через всю жизнь. У Бергмана мать способна любить дочерей только до тех пор, пока они напоминают милых кукол. Мать не волнуется ради дочерей, она даже не помнит их привычек. Она спешит бежать из дома, в котором ей приходится пытаться разобраться в себе и пытаться любить, в те отношения, которые не требуют от нее эмоциональных инвестиций. Бергман надеется на то, что дочь научит мать любить и выражать свою любовь. Для Петрушевской понятие матери связано с категорией жертвы, которую она приносит своему ребенку. Беспомощность пожилой матери позволяет разглядеть в ней ребенка, о котором нужно заботиться. Это дает представление о матери не как о властном диктаторе, а как о существе, нуждающемся в жалости и заботе. Мать – в чем-то слабое существо, заботившееся о своем ребенке: ее страх, ее боязнь одиночества, ее слабость – истинные причины властности. Это страхи ребенка, т.е. взрослой дочерью они оцениваются уже совсем в иной плоскости.
При этом у Петрушевской парадокс переходит в степень абсурда: ценность есть и в любви к матери, и в любви к мужчине и в любви к собственному ребенку; материнская любовь одновременно в высшей степени святая и в высшей степени эгоистичная. Святость материнской любви – такой, какая она есть – парадокс, который вводит Петрушевская в ответ на произведение Бергмана и который может рассматриваться как своеобразие авторской гендерной трактовки материнско-дочерних отношений по сравнению с Елинек.
Библиографический список
- Елинек Э. Пианистка. [Электронный ресурс]. URL: http://modernlib.ru/books/elinek_elfrida/pianistka/read/ (дата обращения: 01.06.2013).
- Сельвини Палаццоли М., Босколо Л., Чеккин Дж., Прата Дж. Парадокс и контрпарадокс: Новая модель терапии семьи, вовлеченной в шизофреническое взаимодействие. [Электронный ресурс]. URL: http://www.psyinst.ru/library.php?part=article&id=905 (дата обращения: 01.06.2013).