Наряду с традиционными жанрами устного народного творчества, а также слухами и толками, существенную роль в художественной системе цикла В.Г. Короленко «У казаков» занимает такое околофольклорное явление, как народное красноречие. До определенного времени фольклористы, как правило, игнорировали данную форму устного творчества. Что же касается литературоведов, то при анализе фольклоризма художественного произведения народное красноречие не выделялось особо, автоматически входя в состав таких традиционных литературоведческих категорий, как «психологизм», «речевая характеристика персонажа», «средства создания образа», «стиль».

Одно из первых определений народного красноречия как категориального научного понятия мы найдем в работах В.Г. Базанова. Ученый определяет его так: «…речи [имеются в виду устные выступления простолюдинов, не имеющих образования, преимущественно крестьян, хотя позднее в исследовательской практике понятие будет справедливо расширено – С.Ф.] – ораторское искусство крестьянских агитаторов, обращенное к определенной аудитории». [1, с. 204] И слухи, и толки, и народное красноречие были включены В.Г. Базановым в демократическое народознание, расширившее круг традиционных жанров народной словесности. [2, с. 155]

Однако народное красноречие не ограничивалось лишь политической тематикой (а именно в этом аспекте его рассматривает В.Г. Базанов), затрагивая социальную и духовную сферы человеческой жизни и тем самым открывая перед писателями, фольклористами и этнографами широкие перспективы по изучению особенностей национального характера, тех его живых и «текучих» черт, которые неизбежно «стирались» в типизированной фольклорной образности. Давая высокую оценку народному красноречию, Б.Н. Путилов в своей книге «Фольклор и народная культура» выделяет два присущих этому околофольклорному явлению главных качества: «большую степень ритуализованности» и «высокую культуру слова». [3, с. 28] Рождающееся на мирской площади и в тесном дружеском кругу, на религиозном диспуте и в минуты патриотического подъема, оно столь же многолико, как и сам народ. И хотя народные речи не имеют традиционного набора устно-поэтических средств выразительности, зато всегда несут на себе мощный отпечаток личности самого оратора, а эмоциональное напряжение и импровизированный характер придают им особую силу.

О художественных потенциалах «порывов народного красноречия» первым заговорил А.С. Пушкин, пробудивший «повышенный интерес в русской поэзии к крестьянским говорунам». [1, с. 205] Вслед за поэтами, среди которых особое место принадлежит Н.А. Некрасову, народными речами заинтересовались писатели-народники, обогатившие беллетризированный очерк 60-х гг. яркими образцами этого в высшей степени интересного явления. «Для писателей-демократов, – пишет А.Ф. Некрылова, – как и для народа, умение красиво, складно говорить служило верным признаком талантливости человека». [4, с. 143] Исследовательница отмечает, что «сочинители» из народа стали своего рода учителями для литераторов в мастерстве владения богатствами русского языка, в умении несколькими выразительными штрихами нарисовать психологически точный портрет человека, типизировать то или иное явление. Но если писатели-народники преследовали чисто практические цели, то те, кто поднялся до вершин подлинно высокой литературы, активно использовали подобного рода материал в творческой практике, глубоко осознавая его художественное значение. К таким писателям, безусловно, относится В.Г. Короленко.

Об огромной значимости той роли, какую играли околофольклорные явления в творческой лаборатории прозаика, можно судить по записным книжкам. Собирая «натуральный материал», В.Г. Короленко с особенной тщательностью фиксирует «речи» народных говорунов, наиболее яркие и меткие афоризмы. Это необходимо было писателю, чтобы в процессе творчества «воссоздать образ, черты которого нередко были заключены… в одном таком выражении». [5, с. 14] Необходимость подобного подхода к живому, спонтанному слову объясняется еще и тем, что Короленко нередко приходилось «восстанавливать» далекое прошлое по отдельным приметам настоящего. Нащупать и запечатлеть связь времен, когда «минувшие события соприкасаются с текущим днем, прошлое и настоящее переплетаются, исторические образы борцов крестьянской «вольницы» оживают в смутных воспоминаниях и в бытовом строе их далеких потомков», [6, с. 241] он и попытался в цикле очерков об уральских казаках.

Характер и типы народного красноречия во многом зависят от уклада жизни, от особенностей общественных отношений. В свете этого первоочередное значение приобретает мотивировка ораторского выступления, место действия, окружение оратора. К моменту приезда В.Г. Короленко на Урал о политическом и общественно-социальном красноречии по большому счету лишь вспоминали. Это объяснялось тем, что историческая судьба русского Приуралья складывалась под непосредственным воздействием Петербурга (в особенности после событий Крестьянской войны 1773–75 гг.) с его установкой на постепенную ликвидацию «казачьих вольностей». Автору очерков «У казаков» уже не довелось услышать тех ярких образцов народной политической риторики, о которых писал А.С. Пушкин. [7, т. 9, ч. 1, с. 371] Тем не менее, красноречие не исчезло, оно лишь нашло для себя иные, не столь «крамольные» темы, переместившись в бытовую и духовную сферы. Широко проявилось оно и в устной прозе уральских казаков (легенда, предание, рассказ).

Собирая старинные предания, вслушиваясь в слухи и толки, В.Г. Короленко опытным взглядом давнего собирателя и исследователя фольклора фикси­ровал попутно и наиболее талантливых исполнителей, своеобразие именно уральской манеры «речей». Здесь было важно и общее, что составляло собственно местный колорит, и специфическое, входящее в понятие индивидуального ораторского стиля. В цикле «У казаков» собранный материал использован щедро. Выписанная кистью талантливого портретиста, галерея ораторов из казачьей среды целиком сохранила связь с прототипами, и в то же время приобрела силу художественного обобщения.

Изображенные В.Г. Короленко уральцы – патриоты, фанатично преданные своей земле, идеалам и насущным интересам общины. Так, неоднократно на страницах очерков возникает образ местного собирателя фольклора и бытописателя И.И. Железнова. «Это был общественный деятель, – пишет Н.М. Щербанов, – защищавший интересы рядовых казаков против офицерства, просветитель, способствовавший своей публицистикой и, что особенно важно, практической деятельностью распространению грамотности и культуры среди казаков». [8, с. 5] У Короленко образ Железнова неразрывно связан с центральной для произведения темой свободы, борьбы за исконные «казачьи права», за сохранение традиций. Заочное (по сочинениям и отзывам соотечественников) знакомство писателя с Железновым не помешало создать предельно точный и полнокровный образ даровитого уральца. Особенно заинтересовал очеркиста эпизод борьбы двух казачьих общин (илецкой и уральской), где ярко проявился талант Железнова-публициста и агитатора. Рассказывая о сути конфликта, писатель использует отдельные высказывания из его сочинений, в яркой и афористической форме раскрывающие суть общинного «эгоизма». Автор очерков опирается на них как на неоспоримый в казачьей среде авторитет. «Я, – цитирует Короленко Железнова, – если разбирать меня с общей точки зрения, – гуманист, но коснись дело интересов казаков, я – эгоист. Я и днем и ночью, и наяву и во сне желаю, чтобы казак имел не только необходимое, но и лишнее». [9, т. 6, с. 229] Для писателя это высказывание ценно еще и потому, что проливает свет на причины наметившегося общинного кризиса. В.Г. Короленко видит их не только в проникновении капиталистических отношений на заповедный Яик, но и (а это куда важнее!) в идее казачьей общинности, самой природе человеческой. В функциональном плане афоризм Железнова позволяет логически завершить очередное развитие сквозной темы, наметить новые подтекстовые связи. Кроме того, следует отметить и важную композиционную роль рассматриваемого высказывания, являющегося своеобразной завязкой в рассказе о самоотверженной борьбе уральского патриота с генералом Дандевилем. Характер и накал этого неравного поединка правдолюбца-одиночки и бюрократической машины позволяют понять источник яркого ораторского мастерства Железнова, заключающегося не в благозвучии и верном построении фразы. Порожденное в минуту душевного подъема, пробудившегося духовного богатырства, спаянное воедино с главным нервом казачьей жизни и подкрепленное действием, слово народного заступника (таковым он себя ощущал) обретает свойственную ему поразительную силу воздействия.

Другая мотивировка у ораторского выступления казака-интеллигента В.А. Щапова. Монолог произносится в степи у костра, и шепот и шорох ночной природы становятся существенными элементами его поэтики. Безусловно, речь Щапова литературна, она выдает человека университетски образованного, знакомого с основами классической риторики, однако искренность и та истовость, с какой он говорит, не позволяют усомниться в правдивости его чувств. В монологе уральца тема патриотизма обретает логическое и эмоциональное завершение. Не случайно это одна из самых ярких страниц в произведении. Щапов говорит не от своего имени, в его речи настойчиво звучит с молоком матери впитанное общинное «мы», которое он, впрочем, сильно романтизирует. Казачий романтизм – важная черта народного сознания, отмеченная писателем. Он говорит о постепенном превращении живого героического прошлого Урала в приукрашенный искусственный символ, в литературную фикцию, чему сознательно и бессознательно способствуют сами казаки. Монолог Щапова интересен еще и тем, что не ставит перед собой узко практических задач. Это гимн родной земле, пропетый от щедрости и полноты сердца. Отсюда и его очевидная песенная основа, фольклорная символика.

Иной характер носит красноречие простых казаков. В каждом из представленных в очерках образов доминирует какая-то одна черта казачьего типа, а сложенные вместе, они дают ясное представление о русском национальном характере на рубеже XIX–XX вв. в целом. Пристальное внимание В.Г. Короленко привлекли такие качества уральцев, как конформизм и недоверчивое, настороженное отношение к иногородним (особенно к гостям из столицы). Эти качества нашли отражение в примечательном разговоре писателя с уральским казаком, исполнявшим службу у рыбопошлинной заставы (первый очерк). Утомленный вынужденным бездействием, скованный двусмысленными и противоречивыми инструкциями, казак с удовольствием объясняет приезжему господину мудреную философию своего нелегкого, «суворовского» дела. Писатель передает все существенные моменты беседы, начиная с ее завязки и до финала. «Речь» казака вызревает постепенно, осторожно. Оратор внимательно наблюдает за собеседником, пытаясь определить возможную степень своей с ним откровенности. Короленко акцентирует внимание читателя на этой стадии разговора при помощи кратких, но очень точных замечаний о поведении героя: «как будто несколько сконфузился», «произнес внушительно», «посмотрел очень пытливо», «его взгляд скользнул по мне, как у просыпающейся ищейки» и др. [9, т. 6, с. 136–137] Уже здесь, в коротких и уклончивых фразах казака вырисовывается его внутренний облик: недоверие к чужаку смешивается с желанием (необходимостью? привычкой?) угодить, но при этом время от времени проглядывает где-то под спудом таящаяся природная совестливость. Однако полностью герой раскрывается лишь в коротком монологе. [9, т. 6, с. 137] Его пронизывает снисходительно-поучающая интонация. Разъяснения казака интуитивно построены по всем правилам ораторского искусства. Есть тезис. Имеются развернутые аргументы с яркими примерами из жизни. Оратор постоянно обращается к собеседнику с вопросами, вовлекая его в процесс познания истины. Это важно еще и потому, что философ из народа сам до конца не уверен в собственных догадках. Тем не менее, многозначительная недосказанность и спасительная обтекаемая формулировка («делаем уважение по обстоятельствам») куда красноречивее иных доводов.

Хотя, как уже отмечалось, выступления на острые политические и социальные темы не имели широкого распространения, память о самых ярких из них зафиксировали исторические предания и устные рассказы. Например, с преданием «Кочкин пир» связан эпизод встречи казаками генерала Волконского, явившегося для усмирения уральцев (четвертый очерк). Не желавшие открытых столкновений с властями, казаки ведут тонкие, «политичные» переговоры с оренбургским губернатором. Демонстративное смирение в сочетании с чувством собственного достоинства определяют стиль и тон речи. Обращает на себя внимание тот факт, что речь идет от обобщенного лица. С одной стороны, это является характерной приметой любого предания, с другой – приобретает в контексте эпизода особый смысл: дело коснулось исконных казачьих прав, и община слилась в единое и непобедимое в своем упорстве «мы». Дальнейшие события предания лишь подтверждают это: «Волконский приказал схватить и выпороть зачинщиков. Их схватили, растянули на земле, но остальные бунтовщики кинулись к ним, скидали на ходу штаны и покрыли зачинщиков своими телами:

– Их бить, так и нас бей…» [9, т. 6, с. 162]

Таким образом, слово, рожденное мироощущением, являющееся зеркальным отражением внутреннего облика общинников, в прямом смысле не расходится с делом.

Духовная жизнь народов Приуралья связана с поисками истинной веры и обетованной земли, где такая вера только и может существовать. По религиозным настроениям Урал представлял собой довольно пеструю картину. Огромное количество сект порождало бесчисленные религиозные споры, прения, в которых совершенствовалось, оттачивалось народное красноречие. В.Г. Короленко давно интересовался народным правдоискательством. В очерках «У казаков» этой теме также посвящен ряд эпизодов. Особенно интересна сцена разговора мнимого Беловодского архиепископа Аркадия с казаками-начетчиками, приехавшими в Оханск удостовериться в его «подлинности». Короленко показывает, как ловко оперируют уральцы афоризмами из Священного писания, пытаясь бить Аркадия его же оружием. На виртуозном жонглировании библейскими цитатами построен весь диалог. Он представляет собой скрытый диспут, богословскую дискуссию по поводу толкования отдельных постулатов и одновременно пародию на него. Так, Аркадий объясняет свое нежелание ехать с начетчиками тем, что его уже раз ограбили «такие же». Казаки ловко парируют: «Отче, аще ли на земли сокровища собираешь?» А когда «архиепископ» озаботился о сохранности своей жизни, они окончательно загнали его в угол библейским: «…аще убиен будеши на пути проповедническом, – имаши венец мученический и внидеши в царствие небесное». [9, т. 6, с. 181] Главным беспроигрышным приемом казаков в этом словесном поединке является их смиренный тон, обезоруживающий собеседника. Однако богословская казуистика выступает здесь палкой о двух концах, поэтому трудно определить, кто же в споре одержал верх.

Элементы стиля Священного писания – неотъемлемая часть поэтики уральского народного красноречия. Церковно-славянский язык, вплетаясь в местный диалект, придает этому околофольклорному явлению незабываемый колорит. Наряду с библейскими афоризмами, казаки охотно прибегают и к жанру притчи. Так, некто Израиль, возведенный Аркадием в сан «архимандрита», использует притчу о двух старцах, подменивших святыню, желая объяснить сомневающимся истоки крепости своей веры (шестой очерк) В отличие от «тонких» и «политичных» начетчиков, Израиль простодушен. Для того чтобы верить, ему не требуются логические доказательства. Вера не в постулатах, а в чувствах, в глубоком и искреннем стремлении верующего к богу.

Собеседования о вере были явлением всенародным, в станицах они проходили на площадях в присутствии атаманов, носили, как правило, горячий характер и продолжались по несколько дней. Очевидно, что они заменили исконный казачий круг, вытесненный вместе со многими другими вольностями. В этом смысле очень существенно замечание Короленко: «Казачьи начетчики, в стеганых ватных халатах, были вооружены большими книгами, повешенными в сумках через плечо, как своего рода мечи духовные…» [9, т. 6, с. 212] Непокорная бога­тырская натура уральцев нашла новую форму для самовыражения. Яркими образцами народного красноречия являются всевозможные послания казаков: «дипломатические ноты», отчеты для военной коллегии, «слезницы». Все они обладают несомненными художественными достоинствами и свидетельствуют о трепетном, священном отношении казаков к Слову, особенно когда оно, записанное на бумаге, приобретает большую силу и вес. Порой такой «документ» вмещал в себя столько человеческих обид, боли и горечи, что хватило бы на целый роман. Ярким примером может служить послание илечан, красноречиво названное «Слезным прошением Илецких казаков». Мы уже упоминали о нем в первой главе, когда рассматривали способы включения в авторский текст фольклорных произведений, однако, учитывая его художественные потенциалы, считаем необходимым сказать о нем подробнее. Жанр слезных прошений, всякого рода челобитных, жалоб и кляуз был чрезвычайно широко распространен на Руси. [10, 11] Немало блестящих образцов этого жанра можно найти в древнерусской литературе (от «Моления Даниила Заточника» до «Калязинской челобитной»). Этому способствовала сама государственная система, чья строгая иерархия строилась на подавлении личности. Кроме того, абсолютная власть, которой обладал царь, и зависимость его решений от настроения укрепляли иллюзорную веру в возможность справедливости. В этом смысле «бумага» решала многое, если не все. Письменное слово должно было убедить адресата в правоте челобитчика, склонить в его пользу. Отсюда, как правило, уничижительный стиль слезниц, гиперболизация, особые эпитеты и «титулы». Но илецкое послание в этом смысле значительно отличается от классических. В нем нет и тени самоуничижения, подобострастного заискивания перед власть имущими. Перед нами хорошо аргументированное обвинение в адрес старшинской стороны, изобличающее целую систему злоупотреблений, приводящих, в конечном счете, к нарушению казачьих прав. Илечане не склоняют головы и готовы к борьбе. «Слезница» дает понять, что чаша терпения общинников переполнена, что это, быть может, последний «дипломатический шаг», после которого заговорят ружья. В этом второй и, пожалуй, главный смысл названия документа. Материал, изложенный в «Слезнице», имеет и «историческую» цену. Благодаря ему писатель смог «…более отчетливо… представить себе предысторию Пугачевского восстания», [12, с. 121] ответить на вопрос, почему казаки отважились на неповиновение и открытое сопротивление властям. Засилье неправосудия, виселицы, глаголи и колеса царских генералов в ответ на смиренные просьбы об элементарной справедливости объяснили писателю, например, тот факт, что илецкая община одной из первых перешла на сторону Пугачева.

Письменное красноречие, так же, как и устное, охватывало различные стороны казачьей жизни. Некоторые наиболее интересные, с его точки зрения, образцы он включил в очерки для создания юмористического эффекта. Так, снисходительную улыбку автора вызвала категоричная «нота» старообрядческого мира, обращенная к Константинопольскому патриарху, свидетельствующая не только о мастерстве ораторов-самородков развивать идеи духовного самосовершенствования в ходе устных прений, но и добиваться истины в письменной форме. «Нота» – своего рода вызов церковному лицемерию и схоластической казуистике. Немудрено, что патриарх в ответ на запрос ответил «красноречивым молчанием». Обращают на себя внимание стиль и композиция документа, показывающие способность простого народа к логически стройному мышлению.

В очерках «У казаков» у «ноты» свои функции. Она является своеобразным послесловием к горячей дискуссии начетчиков с «архиепископом» Аркадием: поиски истинной веры для большинства уральцев заключались в доходящем до смешного буквоедстве. Вот характерный пример из послания патриарху: «Какое значение имеет фраза в 5-м пункте данного из патриархии в 1876 г. старообрядцам ответа об Амвросии? Значит ли она, что Амвросий был под запрещением или что он жил в Константинополе без места?..» [9, т. 6, с. 184]

Необычную художественную функцию выполняет «дипломатическая нота» Кинделинского атамана Камынкина. Существовавшая как письменный документ, она пересказывается ее автором по памяти, но, по существу, рождается заново. Вводя приезжего писателя в суть проблемы, Камынкин увлекается воспоминаниями, нанесенная соседями, иртецкими казаками, незаслуженная обида закипает с новой силой. Рассказчик вдохновляется. Его монолог – образец высокого «светского» (выражение В.Г. Короленко) красноречия. Сюжет небольшого происшествия он излагает стройно и неторопливо, искусно используя и обыгры­вая яркие детали, ловко связывая хулиганскую выходку с вопросами мировой политики. [9, т. 6, с. 214] Писатель отмечает теплое, любовное отношение казаков к талантливым ораторам, а наиболее удачные «находки» из их выступлений надолго остаются в памяти народа. Так, ироничное предположение Кинделинского атамана, что атаман Благодарновской станицы совершил описанные оратором «злодеяния» «…надо полагать под влиянием обильного бахуса», вызывает «особый восторг слушателей». «Суровые лица, – пишет Короленко, – осветились улыбками одобрения и даже гордости». [9, т. 6, с. 214]

Как видим, народное красноречие занимает в уральских очерках В.Г. Короленко видное место. Наследуя традиции классической русской литературы в использовании данного околофольклорного явления, писатель открывает новые, незамеченные предшественниками или редко применяемые их потенциалы. При этом красноречие интересует его одновременно и как самостоятельное произведение, и как выразительный элемент в поэтике собственных очерков. Пользуясь известной свободой очеркиста, он представляет на суд читателя различные виды народного ораторского искусства, подчеркивая наиболее примечательные их достоинства. Вместе с тем сила живого, правдивого народного слова позволяет решать и задачи чисто художественного плана, что мастерски продемонстрировано писателем.

1. Базанов В.Г. К вопросу о фольклоре и фольклористике в годы революционной ситуации в России (1859–1861) // Русский фольклор. Материалы и исследования. Т. 7. АН СССР. ИРЛИ (Пушкинский дом). М.;Л.,1962. С. 189–216.
2. Базанов В.Г. Русские революционные демократы и народознание. Л., 1974. 558 с.
3. Путилов Б.Н. Фольклор и народная культура. С-Пг., 1994. 240 с.
4. Некрылова А.Ф. Очеркисты-шестидесятники // Русская литература и фольклор. (Вторая половина XIX в.). Л.: Наука, Ленингр. отд., 1982. С. 131–177.
5. Котов А.К. Статьи о русских писателях. 2-е изд. М.: Худ. лит., 1986. 206 с.
6. Бялый Г.А. В.Г. Короленко. 2-е изд., пер. и доп. Л.: Худ. лит., Ленингр. отд., 1983. 352 с.
7. Пушкин А.С. Полн. собр. соч.: В 16 т. М.; Л.: АН СССР., 1937–1949.
8. Щербанов Н.М. И.И. Железнов – фольклорист и этнограф: Автореф. дис. … канд. фил. наук. Изд-во Московского университета, 1976. 18 с.
9. Короленко В.Г. Полн. собр. соч.: В 9 т. С.-Пг.: Изд-во А.Ф. Маркса, 1914.
10. Лихачев Д.С. Поэтика древнерусской литературы. 3-е изд. М., 1979. 303 с.
11. Лихачев Д.С. Развитие русской литературы XI–XVII вв.: Эпохи и стили. Л., 1973. 204 с.
12. Евстратов Н.Г. Русские писатели в Казахстане. Страницы творческих биографий. Алма-Ата: Жазушы, 1979. 164 с.

Все статьи автора «Сергей Станиславович Фолимонов»