УДК 8

НАЦИОНАЛЬНОЕ И СОВЕТСКОЕ В РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЕ РСФСР

Кирчанов М.В.
Воронежский государственный университет
Доцент Кафедры регионоведения и экономики зарубежных стран Факультета международных отношений

Аннотация
Автор анализирует роль и место русской литературы в сохранении и развитии русской идентичности в РСФСР на протяжении 1950 – 1970-х годов. Одной из сфер развития русской идентичности была региональная проза. Писатели в различных регионах РСФСР культивировали комплекс сходных нарративов, связанных с исторической и культурной спецификой России, стремясь синтезировать национальные чувства и советскую лояльность.

Ключевые слова: идентичность, региональная литература, РСФСР, русская советская литература, русский национализм

Kirchanov M.V.
Voronezh State University
Lecturer, Department of International Relations and Area Studies School of International Relations, Ph.D.

Библиографическая ссылка на статью:
Кирчанов М.В. Национальное и советское в русской литературе РСФСР // Филология и литературоведение. 2013. № 1 [Электронный ресурс]. URL: https://philology.snauka.ru/2013/01/411 (дата обращения: 16.07.2023).

На протяжении истории русской советской литературы после завершения Великой Отечественной войны русский литературный дискурс продолжал развиваться в условиях значительной идеологизации и политизации. В прошлом остались не только литературные дискуссии 1920-х годов, но и политические репрессии 1930-х. советские русские авторы пришли к пониманию того, что гораздо выгоднее декларировать лояльность режиму в обмен на весьма ограниченные возможности проявления национального чувства в художественном тексте. Возможности для этого у большинства русских советских писателей были весьма ограниченными, как в центре (Москва, Ленинград), так и на периферии (Горький, Киров, Свердловск, Владивосток и т.п.).

В подобной ситуации русское литературное пространство в РСФСР развивалось унифицировано, что практически полностью исключало возможность появления региональных школ и течений в русской советской литературе, которая не знала литературного регионализма, несмотря на наличие сети региональных изданий (например, Ростовское книжное издательство, Волго-Вятское книжное издательство, Пермское книжное издательство, Средне-Уральское книжное издательство, Дальневосточное книжное издательство и пр.), которые активно публиковали книги местных писателей. Региональные писатели имели возможность издавать свои тексты и в центральных издательствах («Современник», «Советская Россия», «Советский писатель», «Молодая гвардия») в том случае, если они (как и на региональном уровне) не вызывали цензурных и идеологических нареканий и претензий. Региональные писатели могли издавать свои тексты и в издательствах национальных республик как в составе РСФСР (Татарское книжное издательство), так и СССР в целом («Кыргызстан», «Ёш гвардия»), что было выгодно этим издательствам, которые цинично понимали, что книгу на русском языке продать легче, чем на татарском, чувашском, узбекском или кыргызском…

Русские писатели из различных областей, писатели второго плана, подобно советским классикам в своих текстах отражали некоторые проблемы, связанные с развитием идентичности и национализма. Русских писателей в различных областях РСФСР волновали и интересовали проблемы развития русской деревни, которая позиционировалась ими как основа русской национальной жизни. В подобной ситуации, мы, вероятно, можем констатировать существование определенных региональных течений в советской «деревенской прозе».

Писатели-«деревенщики» не были зачинателями деревенской темы в советской русской литературе. Генезис «деревенской прозы», с одной стороны, следует связывать с различными текстами 1920 – 1950-х годов, которые отразили процесс формирования русской советской прозы. С другой, тексты писателей-«деревенщиков», о которых речь пойдет ниже, хотя и отражали некоторые тенденции, связанные с идеологизацией русской прозы, тем не менее, в отличие от более ранних условно «деревенских» текстов, например, Семена Бабаевского (автора правильных и идеологически выверенных с точки зрения цензуры текстов [1] и, поэтому, лауреата Государственной Премии) они были не только менее идеологичны, но в большей степени отражали нравственный и моральные проблемы и противоречия современной русской деревни, а не процесс строительства социализма, который выступал исключительно в качестве фона и никогда не играл центральной и сюжетообразующей роли.

Для различных региональных версий «деревенской прозы» вера в универсальность русской деревни и вместе с тем в ее уникальность и неповторимость, давнюю историю и непрерывность развития, что, например, попытался выразить в первой половине 1970-х годов свердловский писатель Леонид Александров, подчеркивая, что «едва наступает весна, в деревне начинается семипотная горячка. Конечно, с седой древности так было, так ведется и поныне» [2]. В этом контексте для русских советских писателей была характерна некая своеобразная вера в трудовую этику русского крестьянства, несмотря на все происходившие с ним социальные и экономические трансформации в ХХ веке. Одним из представителей региональных деревенщиков являлся ростовский писатель Геннадий Селигенин, который в повести «Большой двор» [3] любовно описывал донской сельский пейзаж, где «ровным срезом выступал сад. За ним белели крыши домов, а еще ниже угадывался Дон» [4].

Подобный прием оказался универсальным в русской советской литературе, лишенной национального содержания. Поэтому его использовали многие авторы, стремясь привлечь внимание к проблемам сохранения природы и, тем самым, самой России. Например, один из писателей советского Дальнего Востока, Борис Агеев в повести «Текущая вода» акцентировал внимание на красоте природы и специфике дальневосточного ландшафта, описывая «уходящий вдаль берег, темную полоску косы, которая ограничивала в проливе тихую солнечную бухту, где в любые шторма было намного тише, чем в других местах» [5]. Ростовский писатель Василий Воронов в рассказе «На практике» также описывал быт советского русского крестьянства, интегрированного в природу: «второй день косим ячмень… сладок он, запах утренней степи» [6].

В некоторых текстах Г. Селигенина отражен конфликт между различными версиями русской идентичности и национальной памяти, которая не дает покоя если не непосредственным участникам, например – гражданской войны, то их потомкам: в частности местный пьяница в повести «Большой двор» проецирует политические грехи отца на сына, акцентируя при этом свою лояльность советской власти: «“А-а, Пал Титыч… Пренебрегаешь? Думаешь, Тимофей пьяный? Эх ты, борода таежная. Орден я обмываю. Нашел меня через столько лет. Ну чего ты, махновец проклятущий, уставился”. “Я бы попросил…”. “Ишь, осерчал. Не ты, так твой батька махновец был. Тяжко крест нести?”» [7]. Столкновение различных памятей и диаметрально разных исторических опытов указывает на то, что литературный дискурс в РСФСР, хотя и был подвергнут значительной унификации и идеологизации, тем нее менее, являлся важной формой проявления, или попыток проявить, иные, неофициальные формы русской идентичности – идентичности именно в первую очередь русской и только потом советской.

Особое внимание в русской советской литературе уделялось проблемам деревни, сбережения ее нравственных и духовных устоев. Именно поэтому, например Николаем Алешиным, культивировался особый тип героя – русского крестьянина, для которого характерна совершенно уникальная трудовая этика [8], тесная связь с родной землей, малой родиной, отторжение городской культуры. Это не мешало ему оставаться именно советским писателем, то есть крайне ограниченно демонстрировать свою русскость (которая проявлялась в основном в интересе к деревне), подчеркивая одновременно лояльность советскому режиму, создавая негативные образы полицейских [9] и представителей господствующих классов, идеализируя русское крестьянство. Инокультурное и иноязыковое (например, украинское [10]) пространство в текстах Н. Алешинa представало как составной элемент большого советского (фактически – русского) мира.

В текстах Г. Селигенина отражены сложности и противоречия трансформации русской деревни, ее стремительной и принудительной модернизации, в результате которой на смену неграмотному русскому крестьянину приходит читающий советский колхозник. Именно поэтому учитель, который приехал из города, первоначально испытывает культурный шок, когда видит в деревенском доме «книги Флобера, Стендаля, Джека Лондона, Горького, Шолохова». Поэтому, он не в состоянии понять и ответить на вопрос «Кто же в этом доме читает такие книги?» [11]. В этом контексте особо важно упоминание социально и политически правильного, не вызывающего подозрений и сомнений в лояльности Шолохова, почти канонизированного советской идеологией. Героиня повести Г. Селигенина признается, что «Тихий Дон» Шолохова дл нее «вроде евангелия у верующих» [12]. Русская советская литература отразила противоречия синтеза старой русской культуры с присущей ей религиозностью и советской идеологией. Подобный шок, о котором речь шла выше, вероятно, становится результатом несоответствия ожиданий и реальности.

Другие тексты русских советских писателей оказались в большей степени интегрированы в официальный идеологический дискурс. Это, в частности, относится к роману ленинградского прозаика Николая Брынина «Искупление» [13], который подобно многим своим современникам, пытался в одном тексте соединить советское и русское. При этом в силу сугубо идеологических соображений роман позиционировался как произведение о том, что «советские рабочие и крестьяне боролись за свое место на земле, отстаивали в борьбе свою молодую республику, новый народившийся на земле мир – мир будущего всего человечества». Советский пласт романа связан с правильными с идеологической точки зрения сюжетами, посвященными гражданской войне. Н. Брынин не жалел черных тонов для создания негативных образов участников белого движения, которые фигурируют как «золотопогонные индюки», «вешатели», «царские мракобесы» и алчные распределители должностей в незанятых ими губерниях. На фоне политических перипетий ХХ века проходит и жизнь главного героя романа – крестьянина с одновременно типично и нетипично крестьянским именем – Иван Калита. ХХ век, революция и гражданская война (которая в тексте романа предстает в большей степени не как классовый конфликт, а именно как национальная трагедия в рамках которой русские были вынуждены воевать против русских) стали лишь фоном для трансформации целого социального слоя, противоречивые изменения в структуре и жизни которого отражены на примере одного главного героя.

Герои, порожденные городом, готовы нести городскую, новую культуру в село, разрушая, тем самым, старые традиционные формы культуры, но в результате выясняется, что и те уже разрушены, но окончательно новой унифицированной культурой так и не заменены. С другой стороны, этот советский город – и не город вовсе, а вчерашняя деревня или село, которое утратило свой статус в результате формированной советской модернизации и именно поэтому город с русской литературе позднесоветского периода представал как мозаика «изб вперемешку с серийными многоэтажками» [14]. Русских советских писателей очень волновало то, что деревня не в состоянии конкурировать с новой, альтернативной городской культурой, что ведет к отмиранию некоторых традиционных сфер хозяйства русского села. Подобный конфликт, например, отражен в одном из рассказов А. Королева, где крестьянка пытается учить молодую городскую девушку: «“Все из магазина продукцию таскаешь?”. “Из магазина. А что?”. “У нас ведь так не живут… мы все свое имеем! Своя живность во дворе… а у тебя что есть?”» [15].

С другой стороны, высказывалась и озабоченность судьбой малых русских городов (которые состояли «в основном из одноэтажных домов, рубленных из сосен»), где сохранилась не только традиционность, тесная связь с землей, с крестьянским укладом («дома расселись по земле широко и вольно – с огородами, садами, амбарами и сеновалами» [16]), но и русскость, умирание которой констатировали национально ориентированные русские советские писатели. Одной из последних форм сохранение русскости стало изучение русской народной культуры (что, в частности, отражено в прозе М. Аношкина [17], который и сам не избежал соблазна литературных стилизаций под народные произведения [18]) новым поколением советских людей, для которых традиционная культура превратилась из реальности в объект изучения. Столкновение сельской и городской культуры было, вместе с тем, конфликтом между индивидуалистскими и коллективистскими тенденциями в развитии русской идентичности: первые были представлены аграрной периферией, вторые – унифицированным городом.

Некоторые русские писатели, описывая специфику русской деревни, стремились акцентировать особое внимание на религиозном факторе, хотя религиозность в советской литературе не поощрялась. Религиозная тема в советской русской прозе возникала не так часто и никогда к числу ведущих не принадлежала. «И вдруг над молодым сосняком вырос светло-зеленый купол церкви, которая была построена на горе еще в середине девятнадцатого века – красивая и ослепительно белая» [19], – именно так описывал церковь в своей повести «Куприяновы» Михаил Аношкин. В подобной ситуации религиозные мотивы были интегрированы в качестве составного элемента русского провинциального пейзажа как наследия старой России, но не в качестве части советской действительности.

В повести русского писателя Л. Чумичева показан процесс постепенного проникновения города в деревню, разрушению традиционного русского села в результате переноса промышленных центров в период войны в тыловые районы [20]. Советские русские писатели были солидарны в том, что село не в состоянии выдержать столкновения с городом, городской культурой, которая меняет человека, отрывает его от корней, делает мелочным и прагматичным [21], не способным прислушаться к чужим бедам, разрушает нравственные ориентиры, вносит в жизнь жестокость и культивирует потребительское отношение к окружающим [22]. У русского советского писателя В. Турунтаева отражено неприятие некоторых проявлений городской культуры в селе: «дома Мария выложила перед Иваном, сыном своим, свежие свои впечатления: “Срамотишша! Надела красные штаны и ходит”». Городская мода нередко отторгалась деревенскими героями русской советской прозы как чуждая и безнравственная. Поэтому, они и выносили свой приговор непонимаемой ими городской культуре: «Ну дак что… раз городская» [23].

На противоположном полюсе подобным героям в русской советской литературе находили жители деревни, которые национально ориентированными авторами явно идеализировались. Сама деревня, а также – русская периферия, к 1970-м годам начала восприниматься национально ориентированными русскими писателями как последняя линия национальной обороны. Именно поэтому некоторые русские писатели особое внимание в своих текстах уделяли противоречиям в развитии деревни, что, например, характерно для рассказов Алексея Королева, героиня одного из которых страдает от неустроенной жизни, что отражает общие проблемы в развитии русского села [24].

Анализируя фактор провинции в русской истории, советские русские писатели акцентировали внимание и на ее древней истории, и на вкладе в революцию, стремясь таким образом соединить две различные версии русской идентичности, что в значительной степени проявилось в книге Инессы Бурковой «Костромщина. Синие дали» [25]. Изданная в 1975 году (в серии «По земле Российской») книга по своему содержанию казалась вполне советской: автор, с одной стороны, писала и о прогрессивных деятелях прошлого, о социалистических преобразованиях, о многочисленных местных ударниках производства и героях труда, но, с другой, этот социалистический антураж сочетался с пространными описаниями русской природы, обращением к проблемам сохранения русских народных традиций, размышлениями о позитивной роли славянофильства.

Похожие тенденции преобладали и в книге Олега Ларина «Мезенские сюжеты» [26], посвященной Русскому Северу. С одной стороны, О. Ларин был вынужден демонстрировать лояльность и верность в отношении коммунистической идеологии. Именно поэтому он писал о социалистическом преобразовании природы, братском экономическом сотрудничестве СССР и НР Болгарии в деле освоения северных лесов и т.п.[27] С другой, особое внимание им было уделено русскости Севера, истории его освоения русскими [28], отмиранию русских народных промыслов [29], преемственности в развитии русского северного села («история изменила облик села, но она не ушла в прошлое… опыт, отшлифованный веками, прирожденный вкус и знание природы руководили поколениями народных зодчих» [30]).

Аналогичный и в значительной степени компромиссный характер носила книга воспоминаний русского тамбовского писателя Николая Вирты, изданная в 1973 году [31]. Николай Вирта отразил в своих произведениях процесс постепенного распада русской крестьянской традиционной идентичности, что проявилось в ослаблении, размывании религиозности: «никакого особенного религиозного воспитания мы не получили; в церковь могли ходить, а могли и не ходить, посты соблюдать и не соблюдать… никакого религиозного трепета я нисколько не ощущал и никакого уважения к богу не испытывал» [32]. С другой стороны, в тексте Н. Вирты всплывали подробности, которые могли негативно сказаться на репутации советского писателя: по его воспоминаниям, семья была относительно зажиточной, отец нанимал батрака, принимал участие в строительстве новой церкви…[33]. Кроме этого Николай Вирта предпринял попытку показать социальный и духовный мир русской деревни перед советизацией: «многие крестьяне никогда не были глубоко-религиозными и по-настоящему верующими. Они любили обряд, им было тепло и светло в церкви, вкусно пахло ладаном» [34]. Николай Вирта, маскируя свои тексты под исторические, пытался затронуть и проблемы упадка русской деревни: «избы, сложенные из самана, походили одна на другую… саман быстро разрушался, стены оседали или их выпирало… многие избушки кое-как держались на подпорках… плетни сгнили… всюду ветхость, бедность, безысходная тоска» [35]. В этом отношении тексты Николая Вирты можно рассматривать как проявление этнографического, бытописательского течения в деревенской прозе, которое пребывало на стыке с исторической литературой.

Региональная деревенская проза была важным каналом поддержания, сохранений и развития русской национальной идентичности в СССР в условиях отсутствия других форм для развития русской идентичности и проявления русского национализма. Региональные течения в русской советской деревенской прозе – понятие в значительной степени условное, которое отражает только географические измерение в развитии русской советской литературы. Географическая и территориальная отдаленность между регионами и тем более между регионами и Москвой вовсе не означала формирования отдельных, самостоятельных и уникальных школ и течений в русской деревенской прозе.


Библиографический список
  1. Бабаевский С. Азбука / С. Бабаевский // Бабаевский С. Сельские повести / С. Бабаевский. – М.: «Современник», 1986. – С. 3 – 11; Бабаевский С. Долина Чубук-Су / С. Бабаевский // Бабаевский С. Сельские повести / С. Бабаевский. – М.: «Современник», 1986. – С. 12 – 25; Бабаевский С. Театр в горах / С. Бабаевский // Бабаевский С. Сельские повести / С. Бабаевский. – М.: «Современник», 1986. – С. 26 – 37; Бабаевский С. Сестры / С. Бабаевский // Бабаевский С. Сельские повести / С. Бабаевский. – М.: «Современник», 1986. – С. 38 – 109; Бабаевский С. Сухая Буйвола / С. Бабаевский // Бабаевский С. Сельские повести / С. Бабаевский. – М.: «Современник», 1986. – С. 110 – 256; Бабаевский С. Поездка к другу / С. Бабаевский // Бабаевский С. Сельские повести / С. Бабаевский. – М.: «Современник», 1986. – С. 257 – 326; Бабаевский С. Последняя / С. Бабаевский // Бабаевский С. Сельские повести / С. Бабаевский. – М.: «Современник», 1986. – С. 327 – 382.
  2. Александров Л. Костер на горе / Л. Александров. – Свердловск: Средне-Уральское книжное издательство, 1973. – С. 4.
  3. Селигенин Г. Большой двор / Г. Селигенин // Белой лодкой по голубому морю. Рассказы и повести. – Ростов: Ростовское книжное издательство, 1975. – С. 7 – 77.
  4. Селигенин Г. Большой двор. – С. 7.
  5. Агеев Б. Текущая вода / Б. Агеев // Откровение / ред. Н. Шундик. – Владивосток: Дальневосточное книжное издательство, 1979. – С. 5 – 110.
  6. Воронов В. На практике / В. Воронов // Белой лодкой по голубому морю. Рассказы и повести. – С. 123 – 132.
  7. Селигенин Г. Большой двор. – С. 13.
  8. Алешин Н. Проня Девяткин / А. Алешин // Алешин Н. Осеннее равноденствие. Повести и рассказы / Н. Алешин. – Ярославль: Верхнее-Волжское книжное издательство, 1973. – С. 7 – 41.
  9. Алешин Н. Бабушка Лампия / А. Алешин // Алешин Н. Осеннее равноденствие. Повести и рассказы / Н. Алешин. – Ярославль: Верхнее-Волжское книжное издательство, 1973. – С. 179 – 198.
  10. Алешин Н. Хурма / А. Алешин // Алешин Н. Осеннее равноденствие. Повести и рассказы / Н. Алешин. – Ярославль: Верхнее-Волжское книжное издательство, 1973. – С. 210 – 222.
  11. Селигенин Г. Большой двор. – С. 16.
  12. Селигенин Г. Большой двор. – С. 38.
  13. Брынин Н. Искупление / Н. Брынин. – Л.: «Художественная литература», 1977.
  14. Панченко Ю. Музыка / Ю. Панченко // Встречи. Произведения молодых кировских авторов / сост. А.А. Милихин, В.Г. Фокин. – Киров: Волго-Вятское книжное издательство, 1990. – С. 56 – 68.
  15. Королев А. Молодушка / А. Королев // Не шуми ты, рожь. Рассказы / сост. М.Е. Скороходов. – Казань: Татарское книжное издательство, 1977. – С. С. 51 – 59.
  16. Аношкин М. Куприяновы / М. Аношкин // Аношкин М. Кыштымские были. Повесть и рассказы / М. Аношкин. – М.: Современник, 1979. – С. 3 – 116.
  17. Аношкин М. Куприяновы. – С. 16 – 19.
  18. Аношкин М. Истории, рассказанные Иваном Бегунчиком, кыштымским старожилом / М. Аношкин // Аношкин М. Кыштымские были. Повесть и рассказы / М. Аношкин. – М.: Современник, 1979. – С. 117 – 205.
  19. Аношкин М. Куприяновы. – С. 5.
  20. Чумичев Л. На горе стоит гора / Л. Чумичев // В чистом поле. Повести. – Свердловск: Средне-Уральское книжное издательство, 1980. – С. 5 – 60.
  21. Королев А. Чибисята / А. Королев // Не шуми ты, рожь. Рассказы / сост. М.Е. Скороходов. – Казань: Татарское книжное издательство, 1977. – С. С. 12 – 28.
  22. Королев А. Султан – пес бездомный / А. Королев // Не шуми ты, рожь. Рассказы / сост. М.Е. Скороходов. – Казань: Татарское книжное издательство, 1977. – С. С. 43 – 51.
  23. Турунтаев В. Надежда Петровна / В. Турунтаев // В середине России. Рассказы / сост. О.И. Маркова. – Свердловск: Средне-Уральское книжное издательство, 1975. – С. 155 – 168.
  24. Королев А. Зовут перепелки / А. Королев // Не шуми ты, рожь. Рассказы / сост. М.Е. Скороходов. – Казань: Татарское книжное издательство, 1977. – С. 3 – 12.
  25. Буркова И. Костромщина. Синие дали / И. Буркова. – М.: Советская Россия, 1975.
  26. Ларин О. Мезенские сюжеты. Очерки / О. Ларин. – М.: Советский писатель, 1980.
  27. Ларин О. Мезенские сюжеты. – С. 9 – 17.
  28. Ларин О. Мезенские сюжеты. – С. 22 – 25.
  29. Ларин О. Мезенские сюжеты. – С. 143 – 150.
  30. Ларин О. Мезенские сюжеты. – С. 28.
  31. Вирта Н. Как это было и как это есть / Н. Вирта. – М.: Советская Россия, 1973.
  32. Вирта Н. Как это было и как это есть. – С. 4, 9.
  33. Вирта Н. Как это было и как это есть. – С. 7.
  34. Вирта Н. Как это было и как это есть. – С. 9 – 10.
  35. Вирта Н. Как это было и как это есть. – С. 12.


Все статьи автора «Кирчанов Максим Валерьевич»


© Если вы обнаружили нарушение авторских или смежных прав, пожалуйста, незамедлительно сообщите нам об этом по электронной почте или через форму обратной связи.

Связь с автором (комментарии/рецензии к статье)

Оставить комментарий

Вы должны авторизоваться, чтобы оставить комментарий.

Если Вы еще не зарегистрированы на сайте, то Вам необходимо зарегистрироваться: