УДК 82

СТАНОВЛЕНИЕ «УСАДЕБНОГО ТЕКСТА» В РУССКОЙ ПОЭЗИИ 30-50-Х ГОДОВ XVIII ВЕКА (А. КАНТЕМИР, В. ТРЕДИАКОВСКИЙ, М. ЛОМОНОСОВ)

Кулешова Светлана Валерьевна
Алтайская краевая универсальная научная библиотека им. В. Я. Шишкова

Аннотация
В статье рассматривается становление «усадебного текста» как мотивно-образного и мифпоэтического комплекса в поэзии первой половины XVIII века. Генерирование «усадебного текста» в творчестве В. Тредиаковского, А. Кантемира, М. Ломоносова происходит, с одной стороны, с опорой на античность (пасторально-идиллическая традиция, «горацианство» как поэзия частной жизни), с другой – ориентируется на культурные архетипы «Золотого века», «обретённого Рая», художественным аналогом которого выступает топос усадьбы. Возникающая в текстах оппозиция «природа/цивилизация» формирует идиллическую пространственно-временную модель усадебного бытия. Особую роль в стихотворения Кантемира и Тредиаковского приобретают мотивы, связанные с «физиологией» усадьбы, то есть образы здорового сна, бодрого пробуждения, «не купленного обеда» и др. Снимая в рамках локуса Царского Села оппозицию «государственное / частное», Ломоносов создаёт предпосылки для становления иной разновидности «усадебного текста» - «царскосельского текста» культурной памяти – как художественного осмысления статуса русской «имперской» усадьбы.

Ключевые слова: А. Кантемир, архетип "Рая", В. Тредиаковский, идиллический хронотоп, М. Ломоносов, мифологема Золотого века, моделирование художественного пространства, поэзия XVIII века


BECOMING «THE MANOR TEXT» IN RUSSIAN POETRY OF 30-50-S OF THE XVIII CENTURY (A. CANTEMIR, B. TREDIAKOVSKY, M. LOMONOSOV)

Kuleshova Svetlana Valerevna
Altai State Scientific Library

Abstract
The article is dedicated to the process of forming such thematic, metaphorical and mythopoetic complex as «ancient manor text» in the poetry of the first half of the XVIII century. Generation of «the manor text» in the B. Trediakovsky’s, A. Cantemir’s and M. Lomonosov’s poems takes place with the support of antiquity (the pastoral idyllic tradition, Horace’s tradition as the poetry of private life), from the other – focuses on the cultural archetypes of «Golden age», «Paradise regained», which artistic analogue is a topos of the ancient manor. The text opposition «nature / civilization» generates an idyllic chronotop of the manor existence. A special role in the poems of Cantemir and Trediakovsky belongs to the motifs associated with the «physiology» of the manor, such as images of healthy sleep, awakening of cheerful, not bought dinner and other. Destroying the opposition «public / private» in the space of the Tsarskoye Selo, Lomonosov creates opportunities for the other types of «manor text» - «the mythological text of the Tsarskoye Selo» as a symbol of the cultural memory. That helps to analyze the status of Russian «Imperial» manor.

Keywords: "Усадебный текст", "царскосельский текст"


Библиографическая ссылка на статью:
Кулешова С.В. Становление «усадебного текста» в русской поэзии 30-50-х годов XVIII века (А. Кантемир, В. Тредиаковский, М. Ломоносов) // Филология и литературоведение. 2014. № 2 [Электронный ресурс]. URL: https://philology.snauka.ru/2014/02/683 (дата обращения: 06.08.2023).

«Усадебный текст» как специфический художественный феномен формируется лишь с появлением центрирующего внетекстового фундамента во внеположенной реальности, то есть с появлением самой усадьбы. Несмотря на то, что в России активизация усадебного строительства приходится на вторую половину XVIII в., тем не менее, основы усадебной поэзии закладываются ещё ранее, в 30—50–е гг. XVIII в. Как отмечает О. Б. Лебедева, реформы, проведенные в период царствования Петра I, сформировали две противоречивые тенденции. С одной стороны, Петром I были заложены «…основы русской деспотической абсолютной власти» [Лебедева 2000, с. 23]; с другой – суть петровских преобразований состояла в перестройке российской культуры по общеевропейскому типу, исповедующему «…идеологию самостоятельной ценности отдельной человеческой личности, с которой должны считаться все формы социума» [Там же, с. 23].

«Идеология персонализма», «обострённое личностное начало», воспринятое русской дворянской интеллигенцией, вошли в противоречие с официальной идеологией абсолютистского государства, в котором «…личность – ничто, а государство – всё» [Там же, с. 23] Возникшая на русской почве оппозиция «государственное/частное» требовала разрешения не только в политическом, но и в культурном плане. Официальная идеология не приветствовала уход дворянина в сферу сугубо частной жизни. Поэтому особую роль в формировании усадебного текста начинает играть поиск философского обоснования важности и необходимости  такого варианта бытия, как частная жизнь. В течение XVIII в. появляется ряд произведений, которые можно условно назвать «поэтическими программами» усадебной жизни. Ю. М. Лотман отмечает, что в Европе «…быт генерировал текст, здесь [в России] текст должен был генерировать быт. Этот принцип вообще очень существен для литературы XVIII в., она становится образцом для жизни, по романам и элегиям учатся чувствовать, по трагедиям и одам – мыслить» [Лотман 1996, с. 97]. В связи с этим понятна причина, по которой создание  «усадебного текста» предшествует появлению самого феномена усадьбы. Желаемые формы жизни прежде, чем они воплотились в реальности, длительное время существовали лишь как осознаваемая писателями культурная потребность современников в разрешении оппозиции «государственное/частное». Поэтому «…писатель не следит за культурной ситуацией, а активно создаёт её. Он исходит из необходимости создавать не только тексты, но и читателей этих текстов, и культуру, для которой эти тексты будут органичны» [Там же, с 107].

Поиск мировоззренческих основ усадебного типа бытия заставил поэтов обратиться к предшествующей традиции, в частности к античной литературе [1] и философии. В первой половине XVIII в. значимой в этом отношении оказалась философия стоиков, которая призывала к умеренности и внутренней независимости. Для русских последователей стоицизма знаковой становится фигура Сенеки, который выступает символом нового типа бытия в поэтических текстах первой половины XVIII в. Очевидно, поэты опирались на ту часть художественно-философского наследия Сенеки, которая включает в себя трактаты «О досуге» и «О душевном покое», в которых он «превозносит простоту нравов» и  «разделяет положение Эпикура об уходе в частную жизнь» [Лосев, Тахо-Годи 2001, с. 438].

Философские постулаты Сенеки осмысливаются как мировоззренческие основы индивидуального, частного бытия. В этом отношении интересны стихотворения А. Д. Кантемира «О жизни спокойной» (1730-е гг.) и В. К. Тредиаковского «Стихи Сенековы о смирении» (1740-е гг.). Для жанрового героя Кантемира философия Сенеки становится идеалом спокойной жизни, достойной быть образцом для современного автору человека:

О! коль мысли спокойны  зрю в тебе, Сенека!

Ей, ты должен быть образ нынешнего века…[2]

Жанровый герой, сознательно выбравший для себя стоический тип поведения, раскрывает его содержание на примере собственного бытия, своих мировоззренческих установок: «Пусть клянёт кто несчастье, а я им доволен» (42) (смирение, принятие всего как данности), «…мя забыли…», «Живу там, отдалённый…» (42) (одиночество как способ обособления, противопоставления своей жизненной позиции общепринятому взгляду), «…дни текут без бедства…» (42), «жизнь…покойну…» (42) (покой, беззаботность), «остался волен» (42), «дражайша воля» (42), «…мала часть наследства…» (42) (свобода/воля и независимость). Сходное понимание философии Сенеки обнаруживается и в стихотворении Тредиаковского «Стихи Сенековы о смирении». На первый план Тредиаковский выдвигает «смирение», складывающееся из «покорности», которая «…уж святою казаться…стала» (46), сознательного отвержения богатства, славы и светской жизни («…убогой жизни…покой сладки…», «дом простой», «чин низкий» (46)). Однако в философские постулаты стоицизма вкрадываются эпикурейские мотивы: беззаботная старость («Старичком и простачком приду ко гробу…» (46)) и мысль о скромной жизни вкупе с литературным творчеством («Компания с музы…» (46)). У Тредиаковского по сравнению с Кантемиром усиливается социальная, точнее, социально-нравственная, сторона философии Сенеки. Хотя ещё рано говорить об оппозиции «город/усадьба (деревня)», однако у Тредиаковского можно наблюдать предшествующее этой оппозиции противопоставление светской (следовательно, безнравственной) и частной (нравственной) жизни. Нравственность/безнравственность того или иного типа бытия оценивается с точки зрения его близости к естественности, простоте, свойственных человеку с архаическим типом сознания [3].

Поскольку освоение этого нового, частного, типа бытия происходило в поэтических текстах с опорой на философские основы, то своеобразными в итоге оказались временная и предметно-пространственная составляющие усадебного текста. При ориентации на календарное время, Кантемир («О жизни спокойной») и Тредиаковский («Строфы похвальные поселянскому житию», 1752 г.) воспроизводят, по существу, временные циклы. При этом для Кантемира это – суточный цикл, а для Тредиаковского – годовой [4]. У обоих поэтов человек включается в ритм природного существования. Поскольку в природе заложена идея циклов, вечного возобновления, лирический субъект, пребывая в ней, воспринимает эту цикличность как рациональную модель существования. Это усиливается употреблением глагольных форм настоящего времени (живу, текут, смотрю, поют, трубят, льют, готовит, смотрит и т. п.), передающих действие обычное, регулярное, постоянное, изо дня в день совершающееся. Поэтому описание одного дня или одного года проецируется на всё остальное время пребывания в усадьбе. Иными словами, кратковременный отрезок бытия человека на лоне природы обретает свойства быть инвариантной временной структурой, которая вмещает в себя настоящее и будущее лишь как ипостаси прошлого. Бытие в настоящем и проекция его на будущее есть не что иное, как реализация мифологемы Золотого века. Описываемый тип бытия ориентируется на архаическое сознание, существовавшее, когда жизнь человека ещё не выделилась из природной: «Счастлив! В мире без сует живущий, / Как в златый век, да и без врагов; / Плугом отечески поля орющий…» (52). При этом время рассматривается в соотношении с вечностью: оно становится атрибутом человеческого (смертного) существования, то есть является одномерным, необратимым: «…на что затевати, / Коли известная смерть всех имать пожрати» (43); вечность – признак божественного, поэтому не случайно в контексте стихотворения Кантемира противопоставление «смертных очей» человека и светил, созданных Богом. Природа создана божеством, поэтому она вечна, а календарное время поздней весны/лета становится в стихотворении выражением вечных производящих сил природы. Цикличность в этом случае – проявление во временном черт вечности: соединение сиюминутного, эмпирического и протяжённого во времени, изменяющегося; необратимого, линейного и обратимого, циклически организованного. В связи с ориентацией на вечность у обоих поэтов наблюдается изменения в самой метрической организации времени. Возрастает роль настоящего момента, измерение которого связано с духовной жизнью человека: проживание настоящего момента равно его созерцанию.

Пространственная организация стихотворений менее сложна, чем временная. Пространство выступает в целом как замкнутое, заполненное и упорядоченное (чем отличается от хаотического пространства), хотя и неоднородное. В нём отчётливо вычленяются два локуса – дом и сад (его природные заместители). С домом связано обретение «точки опоры» в любом пространстве. У Кантемира и Тредиаковского дом предстаёт в качестве центра усадебного космоса: от пространства дома лирический субъект начинает движение в окружающую среду. С домом связны различные формы бытовой повседневности, он предстаёт как место, связанное с «телесной» жизнью человека. Физиологическая жизнь усадьбы (приём пищи) связана с пространством столовой. Процесс приёма пищи получает в стихотворениях статус ритуала. Приступают к трапезе лишь после утренней прогулки/осмотра владений, при этом особое значение приобретает состав пищи. Отвергаются все те блюда, которые так или иначе связаны с изысками цивилизации: «Прочь каплуны…птицы африкански, / Что изобрёл роскошный смак…» (55). Идеальная трапеза – это «кушанье природно»: «…сытны токмо щи, ломоть мягкий хлеба, / Молодой барашек иногда…» (55). Таким образом, трапеза перестаёт выступать лишь формой бытовой повседневности. Приобретая сакральный статус, она становится формой обретения первоначальной простоты и естественности, возвращения к истокам бытия.

У Тредиаковского дом организуется женским началом. Женщина выступает как устроительница домашнего бытия в главных своих  ипостасях, как жена и мать. При этом она ассоциируется  с библейскими архетипами:

Буде же правит весь  толь постоянна

Дом жена благословенный с ним,

Сарра коль была или Сусанна, -

То спокойства нет сравненна с ним.

Весь некупленный обед готовит,

Смотрит пища, чтоб вкусна была…

А потом светлицу убирает

К мужнину приходу с дел его;

Накормивши деток, наряжает,

Встретить с ними б мужа своего… (54)

Соотнесение образа женщины с архетипическими фигурами добродетельных героинь свящённой истории (Сарра – родоначальница целого народа, вариант образа «великой матери») указывает на космический, универсальный характер женского начала в усадебном бытии, сохраняются архаические представления об его роли в упорядочении пространства. Поскольку в усадебной жизни особое внимание уделяется формам бытовой повседневности, как одной из составляющих сути усадебного бытия, то статус женщины, организующей этот быт, неизмеримо высок.

Как уже отмечалось выше, движение лирического субъекта в окружающую природу  начинается от пространства дома, и в него же лирический субъект возвращается. Пространственные объекты, направляя  движение, в то же время ограничивают его определённым «маршрутом»: дом – прилегающие к нему владения – дом. Таким образом, в самой динамике взгляда лирического субъекта обнаруживается идея цикличности, возвращения к исходной точке, что задаёт повторяемость жизни в усадьбе. При этом для стихотворений характерно расширяющееся пространство, поскольку перемещение в нём сопровождается обозрением, которое открывает всё новые и новые особенности усадебного ландшафта. В реальности сад, непосредственно примыкавший к дому, являлся естественным продолжением жилища владельца усадьбы. Характерной особенностью поэтических текстов XVIII в. является то, что в них нашёл отражение процесс развития пейзажных садов [5] в России. Рост популярности пейзажных садов связывается с деятельностью Ж..- Ж.. Руссо, считающегося вдохновителем этого стиля в садово-парковом искусстве. Д. С. Лихачёв связывает распространение пейзажных садов с влиянием доминирующего в это время стиля рококо.

Русские поэты XVIII в. редко упоминают о регулярных садах в своих произведениях, уделяя большее внимание неупорядоченной природе. В связи с этим можно говорить о сознательном отказе от изображения разных форм «рукотворности». Человек XVIII в. воспринимает усадьбу не только как место отдыха и сезонного времяпрепровождения, но и как новую Аркадию, «землю обетованную». В связи с этим всячески подчёркивается близость усадебного бытия к его первозданному прообразу (Раю): естественность, простота, гармоничность. Эти качества усадебного бытия противопоставляются испорченности, суетности, которые связаны прежде всего с жизнью города, а шире – с цивилизацией вообще. Цивилизация – это то, что враждебно усадебному бытию, поскольку она разрушает его первозданную целостность. Поэтому особенностью усадебного ландшафта становится размытость границ рукотворности и естества, призванная продемонстрировать обособленность усадьбы от всего искусственного, неестественного, связанного с пагубным влиянием цивилизации.

Кантемир и Тредиаковский вырабатывают своеобразную форму освоения пространства природы. Особое значение в этом отношении приобретает категория наблюдателя. «Наблюдатель» в их поэтических текстах – это жанровый герой, который имеет определённую точку зрения,  характеризующуюся либо как положение над пространством, либо как движение через него. В первом случае наблюдатель локализуется в самой высокой точке ландшафта, которой становится дом, расположенный на холме/возвышенности, поэтому картина, которую видит пред собой наблюдатель носит панорамный характер: «Малы пригорки зрятся, а при них долины;/ Различных трав множество, благовонны крины / Там с прочими цветами растут под ногами. / Страна вдали прикрыта тёмными лесами; / Другая вся отверзта, где стада пасутся / И по лугам зеленым источники вьются…» (43). Такой широкой охват всего пространства в единой временной точке соответствует классицистическим представлениям о статичности природы, которая предстаёт как картина. Второе возможное положение наблюдателя – это передвижение в пространстве пейзажного сада. При этом особый настрой, характерный для созерцания, сохраняется.

И в первом, и во втором случае «вхождение» в природу обеспечивается особой организацией пространства. В текстах стихотворений оно выступает как «трёхслойное»: первый план – дом; второй план – переходные формы между домом и естественной природой («Малы пригорки зрятся, а при них долины; / Различных трав множество, благовонны крины / Там с прочими цветами растут под ногами…» у Кантемира; «виноградны лозы», плодовый сад у Тредиаковского); третий план раскрывается как живописное полотно, представляющее широкую панораму естественного окружения усадьбы, куда могут входить близлежащие деревни, луга, рощи: «Страна вдали прикрыта тёмными лесами; / Другая вся отверзта, где стада пасутся / И по лугам зеленым источники вьются…» (43); «Иногда лежит под старым дубом, / Иногда на мягкой там траве…Быстрые текут между тем речки; / Сладко птички по лесам поют…С гор ключи струю гремящу льют…» (53).

Пейзаж в стихотворениях носит лорреновский характер: изображаются мягкие скаты холмов, ручейки и т. п. Такой пейзаж опирался на открытия европейской пейзажной поэзии XVIIXVIII вв., которая, в свою очередь, использовала достижения античной словесности. Пасторальные элегии и идиллии Феокрита, буколики и  эклоги Вергилия становились источником поэтической образности, которая к концу XVIII в. получает статус обязательной пейзажной  формулы. Эти поэтические штампы, с одной стороны, выражали представление поэтов об идеальном, «райском» пейзаже, как его понимали в то время. Вместе с тем усадебный пейзаж приобретал грандиозный метафизический смысл. Являясь моделью космоса, усадебный мир должен был включать в себя все первоэлементы бытия: воду (пруд, река, ключи, водопады), землю (поля, холмы, луга, растительность как воплощение производящих сил земли), воздух (ветерки, «зефиры», ароматы растений), огонь (солнечный свет). Пейзажные формулы приобретали статус космических единиц, и при изъятии какого-либо элемента пейзажа нарушалась целостность всего усадебного мира.

С принципами пребывания, созерцания связана модель поведения «усадебного человека» в стихотворении Кантемира. Поскольку оно относится к 1730-м гг., то принадлежит к заграничному периоду творчества поэта. Как отмечает Г. А. Гуковский, в это время «…идеал активного просветительства сменяется…идеалом более кабинетного характера, идеалом мудреца, борющегося не за исправление мира, а за ограждение собственной души от унижающих человека мелких страстей и за просвещение собственного ума» [Гуковский 2003: с. 56]. Основополагающим для поэта становится соблюдение принципа невмешательства в разворачивающуюся перед ним жизнь. В VI сатире «Об истинном блаженстве», написанной за границей, Кантемир проповедует отказ от активного вмешательства в жизнь и обращение к горацианско-стоической модели «довольства малым». «Так старая формула Горация (beatusilleque…) получила (впервые в русской литературе) новый смысл: она стала выражением идеала просвещённого кабинетного убежища от царящего кругом зла» [Гуковский 2003: с. 57]. С этим связано включение в поэтический текст категории наблюдателя, находящегося над пространством и осуществляющего принцип созерцательного невмешательства в жизнь. Эстетическое содержание модели поведения такого «усадебного человека»  начинается не с преобразования, а с интуитивно принимаемых им формул благодарного присутствия в пространстве: «…Дивлюсь и говорю тогда сам с собою: / «О, как вся тварь есть красна повсюду доброта! / Боже, неизмерима твоя к нам щедрота! / Неизмерима благость, ты всего начало,/ Ты творец, от тебя всё сие бытии стало…» (43). На первый план выступает пассивность личности, которая оценивается позитивно. «Пассивность» «усадебного человека» представляет собой одну из форм воплощения близости с древнему, архаическому сознанию.  С этим связаны не только различные формы хозяйственной традиционности (у Тредиаковского – возделывание «отеческих полей» «плугом»), но и сама трактовка отношения человека к природе: оно мыслится как преображение, а не как преобразование. Человек не противопоставляет себя природе, но содействует её развитию: «…он виноградны / Вяжет лозы к тычкам и шестам…», «…в иной серпом день очищает / Ветви все негодные с дерев, / Добрый к оным черен прививает…» (52).

Как уже отмечалось выше, «усадебный человек» Кантемира и Тредиаковского оказывается погружённым в жизнь природы, в ритм природных циклов. Там возникает одна из особенностей лирического героя их усадебных стихотворений – планетарность, основанная на ощущении связи индивидуального и вселенского (с преобладанием второго). «Предметное» в данном случае становилось формой постижения «непредметного».  В очевидном многообразии окружающего мира открывался его Первообраз: «…Боже, неизмерима твоя к нам щедрота! / Неизмерима благость, ты всего начало, / Ты Творец, от тебя все сие бытии стало…» (43). В индивидуальном сознании эта оппозиция обозначалась отношениями зависимости внешнего и внутреннего — существования и сущности, быта и бытия. Открываемую целостность мира не было возможным определить, но ее нельзя было не обнаружить. Нередко это был единственный аргументированный ответ на вопрос о том, каким образом Бытие Творца соотносилось с индивидуальной судьбой каждого Его творения.

В рамках стоической философии, с опорой на которую создавались поэтические тексты Кантемира и Тредиаковского, оформляется особый поведенческий стиль. Условно его можно назвать «стоическим», поскольку для него характерна ориентация на такие ценности, как «дражайшая воля» (42), которая мыслится не только как свобода, но и как независимость, «дом простой и чин малый» (46), «покой», «уединение», «покорность». Для этого стиля поведения более всего характерна созерцательность, философичность, максимальное стремление к простоте и естественности.

Другой вариант освоения оппозиции «государственное/частное» представлен в «Оде, в которой её величеству благодарение от сочинителя приносится за оказанную ему высочайшую милость в Сарском Селе августа 27 дня 1750 года» М. В. Ломоносова. Творчество М. В. Ломоносова, хронологически практически совпадающее с литературной деятельностью Кантемира и  Тредиаковского, также содержит в себе элементы усадебной тематики. Однако у Ломоносова она рассматривается в  соответствии с общей одической установкой его поэзии. Объектом описания является  не частная жизнь частного человека на лоне природного ландшафта, соотносящегося с  усадебным топосом, а бытие монарха в царской резиденции. Такими локусами в русском культурном пространстве XVIII века были Петергоф, Павловское и Царское Село, являвшиеся не просто местом сезонного времяпрепровождения монарха, но и пространством, связанным с имперской, государственной культурой и идеологией в противовес индивидуальному, частному бытию.

У Ломоносова царская резиденция, в отличие от обычной усадьбы, рассматривается как воплощение довольства и процветания  страны в целом, что связано с отношением Ломоносова к поэзии как к средству процветания и возвышения отечества.

Реализации традиционной для усадебного теста оппозиции «город – деревня (усадьба)» в «Оде…августа 27 дня 1750 года» в том виде, в котором она существовала у Кантемира и Тредиаковского, не происходит. Ломоносов чётко не противопоставляет городское и (царско)сельское пространства. Это связано с особым статусом Царского Села:  оно одновременно являлось и местом отдыха (непубличная, частная, индивидуальная сфера), и воплощало государственность (публичное, надындивидуальное), сопрягая провинциальное и столичное бытие. Таким образом, в сознании Ломоносова и его современников Царское Село представало как синкретичный локус, взаимоориентирующий два культурных типа пространства и «снимающий» их противопоставление. В оде нимфа Славена (олицетворение царскосельской реки Славянки) устремляется к Неве и обращается с просьбой принять её «малые потоки»: «…малые мои потоки / Прими в себя, как Нил широкий, / Который из рая течет…» [6]. Слияние двух рек, символизирующих пространства столицы и провинции, художественно нейтрализует эту оппозицию, объединяет два локуса в единое целое, сохраняя  приоритет «столичного». Однако пространственная организация не исчерпывается этой оппозицией. Для оды Ломоносова характерно противопоставление государственного и частного как «большого мира» и «малого мира». Царское Село выступает как «малое» по отношению к «большому» – столице  и входит в это «большое», как часть в целое. С другой стороны, над Царскосельским и столичным локусами довлеет своего рода «сверхбольшое» пространство – Российская держава. И городской (столичный) топос, и провинция уравниваются, выступая всего лишь в качестве элементов единого пространства отечества. Но эти «малые» элементы способны выполнять репрезентативную функцию, то есть представлять, выражать собой имперское величие. Безусловным ценностным статусом Ломоносов наделяет тот топос, который является воплощением государственности. Например, «Нева» велика, поскольку «…счастлива трудом Петровым», в Царском Селе красоту созидает «Петровой Дщери власть» (136), в целом «…Россы / Под солнцем славой вознеслись» (140) благодаря «монархам» (Петру I и Елизавете I).

Моделирование царскосельского пространства в оде связано с введением надпространственной точки зрения. Реализуется так называемое «одическое парение»: автор находится над изображаемым миром и вне его, охватывая всю созданную картину единым взором. Это достигается не столько за счёт введения категории наблюдателя (как у Кантемира и Тредиаковского), сколько созданием на протяжении всего стихотворения особой пространственной вертикали: «Какую радость ощущаю? / Куда я ныне восхищен? / Небесну пищу я вкушаю, / На верьх Олимпа вознесен!..» (135) – «Уже и купно со Денницей/Великолепной колесницей/ В безоблачных странах несусь…» (135) – «Поля, где небу подражают…» (137) (своеобразное «отзеркаливание», соединение земного и небесного) – «И солнце восходя дивится,/ Цветы, меж коих Инд крутится,/ Увидев при моих ключах…» (137) (здесь в качестве «наблюдателя» выступает образ «солнца» – божества) – «Я воды обращу к вершине; / Речет – и к небу устремлю» (137) (метафора превращения реки в водопад) и т. д. Ломоносов подчёркивает общую устремлённость Царскосельского пространства к небу, его принадлежность к небесной (а значит, божественной) сфере. Свою окончательную реализацию мотив связи с небом получает в 12-й строфе, где Царское Село приравнивается к созвездию: «Созвездием являться ясным / Достойно Сарское Село…» (138). Таким образом, пространственный статус Царского Села сакрализуется. Оно становится в один ряд с садами Семирамиды и египетскими пирамидами (13-я строфа). Эти сады и пирамиды мыслились их древними строителями как модель гармоничного Космоса. Поэтому особую значимость приобретают мотивы, связанные с упорядочиванием, организацией пространства:

1. мотив насаждения сада: «Мои источники венчает / Едемской равна красота, / Где сад Богиня насаждает, / Прохладны возлюбив места…» (136-137). Ломоносов ориентируется на традиционную мифологему Золотого века. Царское Село становится воплощением райского архетипа бытия, заключённого в садово-парковом пространстве. Насаждение сада – не только акт упорядочивания пространства и включение его в мифологию усадьбы, но и действие, соотносящееся в мифопоэтической традиции с актом Творения. Ср. с Библией: «И насадил Господь рай в Едеме; и поместил там человека, которого создал» (Быт. 2:8) – у Ломоносова: «Здесь созидает божество».

2. Мотив «окультуривания» пространства через победу над стихиями с помощью наук (миф о победе Зевса на чудовищем Энцеладом – аллегория победы культуры над стихийностью: «Так варварство Твоим Перуном / Уже повержено лежит» (139).

3. Мотив охоты, который связан не только с вторжением человека в природу, но также в мифопоэтике расценивается как  воспроизведение завоевания территории и основания государства. Своей полной реализации этот мотив достигает в уже упоминавшемся мифе о победе Зевса над Энцеладом. Елизавета-Диана побеждает «варварство» (не укрощённую природу) и укрепляет благосостояние своей державы (см. строфы 17-22).

Царскосельское пространство включено Ломоносовым в сферу широких культурных ассоциаций (сравнение с садами Семирамиды, египетскими пирамидами), что придаёт ему сакральный статус «центра мира»: «Великолепными верьхами / Восходят храмы к небесам; / Из них пресветлыми / Елисавет сияет нам, / Из них во все страны взирает (курсив наш – С. К.)…» (138). В то же время топос осмысливается и через традиционные для усадебного текста пейзажные элементы: «луга», «источники», «прохладны места», «поля», «цветы, меж коих Инд крутится», «прохладна тень», «…ветви преклоняясь зелены, / В союз взаимный сопряжены, / Отводят жаркие лучи» (137), «долы», «горы» и др. Ориентация на эти пространственные характеристики связана с  включением царскосельского локуса в общую модель создания идиллического пространства в усадебной лирике начала XVIII века.

Временная организация носит циклический характер: «Не токмо нежная весна, / Но осень тамо – юность года…» (137); Ломоносов, как Кантемир и Тредиаковский, воспроизводит атемпоральную структуру, где время останавливает свой ход и замыкается в «вечном цветении» природы, что отсылает к архетипическому для Царского Села образу рая, где нет времени.

В связи с одической установкой своеобразными предстают статус человека в усадьбе и те отношения, которые входят в сферу усадебной антропологии. Поскольку на первом плане фигура монарха, «телесность» усадьбы, бытовой план отсутствуют, важной для создания образы Елизаветы становится мифологическая образность. Елизавета предстаёт в разных мифологических ипостасях: 1) Диана, богиня охоты. Здесь реализуется не только представление об охоте как об истинно царской забаве, но и происходит включение мотива охоты в комплекс мотивов, связанных с упорядочиванием, организацией пространства (см. выше); 2) мать наук, их покровительница. Аналогом в греческой мифологии является Афина, в римской – Миневра. С Афиной-Минервой связан миф об основании города Афин – центра Греции. Елизавета-Афина продолжает дело Петра по «строительству» новой России; 3) Елизавета соотносится с аллегорическим изображением Невы, наделённой всеми атрибутами царской власти. В этом плане Елизавета предстаёт как символ столицы, Петербурга; 4) другая ипостась образа – гордая всадница. Этот аспект образа связан с величием, мощью, жизненной силой; ср. с более поздним памятником Петру I, где конь олицетворяет собой всю Россию, а император-всадник – её единоличного властелина; 5) Елизавета соотносится с орлом. «Орёл» как традиционная эмблема, аллегорически обозначающая царственное величие, обретая дополнительную семантику (через соотнесение её с русским императорским гербом, с ломоносовской мифологией Петра I как «Зевеса», атрибутом которого является орёл) становится символом. Поэтому сравнение Елизаветы с орлом приобретает семантическую многозначность, уподобляя её всей России. Так реализуется одический тезис: страна славна своими монархами, а монарх становится воплощённым величием страны.

Примечания:

1.Например, А. Д. Кантемир в заграничный период своего творчества (1732-1738) усиленно занимался переводами на русский язык античных поэтов. «К 1736 г. относится перевод им 55 стихотворений, приписываемых тогда Анакреонту…к 1742 г. – перевод 22 посланий из Горация» [Благой 1955, с.11].

2. Русская литература – век XVIII. Т. 1. Лирика. – М., 1990. С. 42. Далее стихотворения В. К. Тредиаковского и А. Д. Кантемира цитируются по этому изданию. Номера страниц указываются в круглых скобках после цитаты.

3. Эта линия находит продолжение в стихотворении В. К. Тредиаковского «Строфы похвальные  поселянскому житию» (1752). Это стихотворение, как отмечает И. З. Серман, положило, начало  традиции русского горацианства. Тредиаковский воспользовался в качестве первоисточника вторым эподом Горация «Вeatusilleque…», но ввёл множество чисто русских реалий. «У него появляется и зима со снегами, и «избы», и псовая охота на волка и медведя, и «овин», и «гумно», и «светлица», и, наконец, совсем не римский обед…» [История русской поэзии 1968: I, с. 142].

4. Кантемир в стихотворении «О жизни спокойной» изображает один день из жизни «усадебного человека». Пробуждение его совпадает с восходом солнца: «Когда заря румяна приступит к востоку <…> За ней лучи златые солнца воссияют <…> Отложив сон свой спешно встаю я с постели…» (42). Прогулка-осмотр владений совпадает с утренней активностью природы: ср. «…птички любовь запели…» (42); восторг лирического героя становится аналогом утренней благодарственной «молитвы»: «Неизмерима, Боже,  нам твоя  щедрота…» (43). Полуденное время совпадает со временем обеда (трапезы) и т.д.

Тредиаковский в стихотворении «Похвала поселянскому житию» изображает годовой цикл жизни «поселянина», последовательно воспроизводя его занятия в логике смены видов земледельческих работ и сельских забав.

5. «Пейзажный сад представляет собой только второстепенную и отдалённую от дома владельца часть его имения. В ней располагались не только фруктовые сады и огороды, хозяйственные постройки, но и прогулочные дорожки» [Лихачёв 1987: III, с. 490].

6. Ломоносов, М. В. Избранные произведения. – М..; Л. – 1965.  С. 136. Далее стихотворение М. В. Ломоносова цитируются по этому изданию. Номера страниц указываются в круглых скобках после цитаты.


Библиографический список
  1. Благой, Д. Д.  История русской литературы XVIII в. / Д. Д. Благой. -  М., 1955.
  2. Гуковский, Г. А. Русская литература XVIII в. / Г. А. Гуковский.– М., 2003.
  3. История русской поэзии: в 2 т. – Т. 1. – М., 1968.
  4. Лебедева, О. Б. История русской литературы XVIII в. / О.Б. Лебедева. -  М., 2000.
  5. Лихачёв, Д. С. О садах / Д. С. Лихачёв// Лихачёв Д. С. Избранные работы: в 3 т. – Т. 3. / Д. С. Лихачёв. – М., 1987. С. 490.
  6. Ломоносов, М. В. Избранные произведения / М. В. Ломоносов. – М..; Л. – 1965. 
  7. Лосев, А. Ф., Тахо-Годи, А. А. История античной литературы / А.Ф. Лосев, А.А. Тахо-Годи. – М., 2001.
  8. Лотман, Ю. М. Очерки по истории русской культуры XVIII века // Лотман, Ю. М. Из истории русской культуры. Т. 4 (XVIII начало  XIX века). / Ю. М. Лотман. – М., 1996.
  9. Русская литература – век XVIII. Т. 1. Лирика. – М., 1990.


Все статьи автора «Кулешова Светлана Валерьевна»


© Если вы обнаружили нарушение авторских или смежных прав, пожалуйста, незамедлительно сообщите нам об этом по электронной почте или через форму обратной связи.

Связь с автором (комментарии/рецензии к статье)

Оставить комментарий

Вы должны авторизоваться, чтобы оставить комментарий.

Если Вы еще не зарегистрированы на сайте, то Вам необходимо зарегистрироваться: