Мотив прихода в этот мир нового поэта становится одним из основных в книге стихов «Сосен перезвон» (1912). «Явление» поэта в лирике раннего Клюева изначально сопряжено с обретением поэтического дара, который милостиво ниспосылается Богом, определяя новые координаты бытийного целеполагания. Поэтому поэт в раннем творчестве Клюева – богоизбранный тайновидец, пророк, сопричастный и Всевышнему, и всему, что Им сотворено. Сакральные знания «последних тайников» человеческого духа и смысла бытия, поэт, следуя своему божественному предназначению, открывает людям: он несёт весть о скором обновлении мира и неизбежном наступлении Царства Божия на земле, в котором человек примирится с Богом и обретёт некогда потерянный рай. Задача поэта состоит в том, чтобы через приобщение к красоте пробуждать в людях братскую любовь и тем самым открыть людям спасительный путь навстречу Богу. Несколько позднее, в обращенном к Сергею Есенину стихотворении «Бумажный ад поглотит вас…», вошедшего во второй том «Песнослова» (1919), сам Клюев предельно кратко и точно даст определение поэту Есенину – «певец любви и веры» [1, кн. 2, с. 74], выразив в нём и собственное представление о подлинном предназначении поэта и поэзии в мире, заключающееся в воспевании единящей братской любви и веры в грядущее Царство Божие. Заметим также, что клюевское определение «певец любви и веры» из стихотворения «Бумажный ад поглотит вас…» перекликается с общеизвестными пушкинскими строками из поэмы «Цыганы», где в известной сцене, сопутствующей рассказу старика преданья о некогда жившем среди них ссыльном старом поэте, Алеко задается вопросом о сущности славы: «Певец любви, певец богов, / Скажи мне, что такое слава?..» [2, т. 4, c. 187]. На это дополнительно указывает и тематическая близость произведения Клюева с общеизвестными философскими строками Пушкина о славе из поэмы «Цыганы»:
Певец любви, певец богов,
Скажи мне, что такое слава?
Могильный гул, хвалебный глас,
Из рода в роды звук бегущий?
Или под сенью дымной кущи
Цыгана дикого рассказ?» [2, т. 4, c. 187].
Валерий Брюсов во вступительной статье к сборнику «Сосен перезвон» писал, что «огонь, одушевляющий поэзию Клюева, есть огонь религиозного сознания. По его (Клюева – И. К.) собственному признанию, он поет “верен ангела глаголу”» [3, с. 7]. Брюсов первым отметил, что религиозность поэзии Клюева не просто отражение набожности автора, а связанная с осмыслением предназначения поэта конститутивная этико-эстетическая установка. Клюев был глубоко убежден, что истинный поэт – это, прежде всего, исполнитель божественной воли, и в этом заключено величие предназначения поэта. Мысль Клюева о необходимости поэту хранить верность «ангела глаголу», божественной воле, тожественна пушкинской установке, например, отчетливо звучащей в «гласе» Бога, обращенного к поэту-пророку: «Исполнись волею моей» («Пророк: (“Духовной жаждою томим…”)» (1826)) [2, т. 3, кн. 1, с. 31].
Мотив грядущего Царства Божия возникает уже в первом стихотворении сборника «Сосен перезвон» «Наша радость, счастье наше…», которое открывает перед читателем «дверь» в сокровенный духовный мир крестьянства, воспроизводя его глубокую религиозность и самобытную философию. «Вы – господа, чуждаетесь нас, – писал от имени русского крестьянства Клюев к Александру Блоку осенью 1907 года, – но знайте, что много нас, неутоленных сердцем, и что темны мы, только если на нас смотреть с высоты <…>, но крошка искренности, и из массы выступают ясные очертания сынов человеческих» [4, с. 166]. По убеждению Клюева, именно русский крестьянин наделен той особой мудростью, что позволяет сердцем познать подлинную радость существования, обрести гармонию со всей вселенной, преодолеть страх смерти, и в будущем, с приходом на землю Царства Божия, саму смерть. «Смерти ужасом объятых / Не отыщется меж нас», – говорит от лица крестьянства олонецкий поэт и в финале стихотворения, исполненный глубокой веры в грядущее светлое будущее, в догматической форме библейский истин заключает:
И хоть смерть косой тлетворной
Нам грозит из лет седых:
Он придет нерукотворный,
Век колосьев золотых» [3, с. 14].
Нерукотворный «век колосьев золотых» осмысливается Клюевым исключительно в духе крестьянского идеалистического мировидения и соотнесен, в первую очередь, с приходом Царства Божия, с воцарением на земле рая в его крестьянском понимании, связанном с земледельческим трудом и, главным образом, с выращиванием хлеба.
Мотив ожидания, которым проникнут сборник Клюева «Сосен перезвон», характеризует не только особенности сознания крестьянского поэта, но и отображает общее настроение, которым было охвачено дореволюционное отечественное искусство слова и национальная культура в целом. Эту совершенно особую атмосферу духа, царящую в литературно-культурной среде предреволюционного русского общества, осмыслил и предельно точно описал Борис Вахтин в работе «Человеческое вещество?»: «… перед революцией удесятерилось ожидание, предчувствие, предвидение золотого века, рая на земле; <…> вся душа нации исступленно бредила и грезила чем-то единым, в котором сплелись нерасторжимо смерть и бессмертие, золотой век и гибель, могильный мрак и ослепительный свет, кровавое знамя убийц и белые розы терниев Христа» [5, с. 21]. Превалирующий в книге стихов Клюева «Сосен перезвон» мотив ожидания грядущего Царства Божия целиком созвучен охватившему культурно-историческую эпоху первого десятилетия XX века общему настроению, как верно было замечено Вахтиным, «удесятеренного ожидания, предчувствия, предвидения золотого века, рая на земле». Понимание судеб мира и пророчества о путях его спасения, свойственные лирике раннего Клюева [6], несмотря на всю оригинальность их содержательного и художественного выражения, – частное проявление общего тренда, непреложно характерное для всего отечественного литературно-культурного процесса начала прошлого столетия.
Лирический герой стихотворения Клюева «Наша радость, счастье наше…» – обретшее «тайну Бога и вселенной» – крестьянство, свято хранящее веру в грядущее Царство Божие. Поэт предоставляет возможность читателю почувствовать единство духовного порыва людей, исполненных общим настроением радостно-счастливого ожидания божественного обновления мира. Постигнутая «тайна Бога и вселенной» (тайна жизни и мироздания) наполняет земное бытие крестьянина, по убеждению Клюева, сокровенным смыслом, делает его сопричастным Богу как Творцу Вселенной. На этом основании жизнь крестьянина наполнена божественной Творческой Сущностью. В лирике уже раннего Клюева образ крестьянина неизбежно приобретает черты Творца Жизни (например, «Мы – жнецы вселенской нивы / Вечеров уборки ждем»). Позднее эта особенность художественного мировидения олонецкого поэта разовьется и вполне земные образы крестьян его поэзии вберут в себя те или иные узнаваемые черты практически всего сонма небожителей (Христа, Богородицы, ангелов, святых и др.), способствуя характерной размытости границ земного и небесного миров его оригинальной лирики.
В стихотворении Клюева «Наша радость, счастье наше…», открывающего сборник «Сосен перезвон», крестьянство рисуется поэтом в радостно-счастливом ожидании второго пришествия Христа и духовного обновления мира. При этом заметим, что в грядущем вселенском преображении именно на крестьянство Клюевым возлагается роль вершителя Суда над человечеством, после которого произойдет великое искупление грехов и наступит новый мир – Царство Божие на земле, которое в поэтическом сознании Клюевым осмысливается как «век колосьев золотых»:
Тишиной безвестья живы,
Во хмелю и под крестом,
Мы, жнецы вселенской нивы,
Вечеров уборки ждем» [3, с. 13].
Мотив ожидания грядущего Царства Божия – устойчивый формально-содержательный компонент стихов Клюева, составивших сборник «Сосен перезвон», характеризующий оригинальность художественного сознания автора и его поэтическую систему. Среди произведений первой книги поэта, реализующих данный мотив, как наиболее репрезентативные, выделим и далее, в свете темы нашего исследования, рассмотрим в деталях стихотворения «Ожидание», «Верить ли песням твоим…», «Есть на свете край обширный…».
Ожидание в одноименном стихотворении Клюева непосредственно сопряжено с обновлением. С первых строк читатель проникается чувством томительного предчувствия скорых бытийных перемен. Лирический герой ясно различает приближение вестника (образ «светлого ездака»), несущего с собой обновление жизни:
Кто-то стучится в окно:
Буря ли, сучья ракит?
В звуках текущих ровно –
Топот поспешных копыт» [3, с. 22].
Томительное ожидание лирическим героем прихода таинственного гостя, составляющего сюжетную основу стихотворения, перерастает у Клюева в выстраданное и уверованное знание о грядущем вселенском обновлении, после которого жизнь наполнится новым содержанием и никогда уже не будет прежней. Но каково будет это ожидаемое преображение, что несёт с собой таинственный гость: великий обман ожиданий (разочарование), великое горе (смерть) или великую радость (духовное обновление)? «Кто он? Седой пилигрим? / Смерти костлявая тень? / Или с мечом Серафим, / В ризах, огнистых, как день?» [3, с. 22], – задается бытийными вопросами, охваченный на мгновение сомнениями лирический герой. В финальном четверостишии возникшие сомнения сменяет радостное ликование лирического героя от осознания, что «гость у ворот» – гость давно желанный, радостный и истинно великий. Небесное происхождение всадника становится очевидным: сама природа, затихая, преклоняется перед ним («Никнут ракиты, шурша»), а звук топота его коня подобен надвигающейся бури («Топот, как буря, растет»). Ожидания лирического героя оправдались: принесший великую радость «светлый ездок у ворот» – это явление ангела «Серафима, в ризах огнистых, как день», знаменующее начало Вселенского обновления. У Клюева наступление Царства Божия сопряжено не столько с изменением миропорядка, сколько с духовным преображением самого человека, в основе которого лежит божественное предопределение. Духовное обновление человека, посыл к «пробуждению его души», мотивируется в стихотворении Клюева исключительно явлением ангела Серафима – вестника грядущего Царства Божия. Только божественная воля способна преобразить душу человека, которая томится ожиданием грядущей милости Бога.
Стихотворение «Верить ли песням твоим…», посвященное Александру Блоку, также проникнуто мотивом ожидания прихода Царства Божия. Ключевые образы-символы текста произведения: море, фрегат, поэты-корабельщики, песни-«птицы» – перекликаются с образно-символическим строем пушкинского «Ариона: (“Нас было много на челне…”)» (1827). В то же время клюевский текст при его сопоставлении с пушкинским сочинением обнаруживает значимые отличия как формальных, так и содержательных компонентов. Так, героями стихотворения Клюева, в отличие от пушкинского произведения, стали поэты, уже пережившие кораблекрушение:
«Тщетно тоскующий взгляд
Шхер испытует граниты, –
В них лишь родимый фрегат
Грудью зияет разбитой» [3, с. 33].
В отличие от пушкинского «таинственного певца», продолжившего после кораблекрушения петь «прежние гимны», поэты, к которым обращается клюевский лирический герой, напротив, утратили веру в прежние идеалы, изменили сакральной мечте. В стихотворении звучит призыв к братьям-поэтам (и в первую очередь к поэту Блоку, которому адресовано стихотворение Клюева) не предаваться унынию, оставаться верным своим высоким идеалам, идти навстречу заветной мечте. Взывающий к поэтам лирический герой Клюева, нашедший незыблемую жизненно-творческую опору в родном краю, преисполнен уверенности, что «злые метели зимы», сковавшие льдами разбитый фрегат, неминуемо отступят, уже грядут новые времена, Царство Божие близится, и корабельщикам-поэтам необходимо лишь в томительном ожидании его прихода не утратить веры, надежды, любви:
Радость незримо придет,
И над вечерними нами
Тонкой рукою зажжет
Зорь незакатное пламя [3, с. 34].
Идея клюевского произведения о необходимости ожидания грядущего светлого будущего, т.е. о жизни с верой в идеалы, тожественна идее пушкинского «Ариона», герой которого, сохраняя веру в прежние идеалы, терпеливо ожидает, когда высохнет его «влажная риза», чтобы снова можно было отправиться в путь навстречу своей мечте: «Я гимны прежние пою / И ризу влажную мою / Сушу на солнце под скалою» [2, т. 3, кн. 1, с. 58].
Призыв не терять веры в грядущее светлое будущее, каким бы тягостным ни было его ожидание, звучит и в тексте клюевского стихотворения «Есть на свете край обширный…». В основу произведения Клюевым был положен традиционный сюжет русской народной сказки: заточенная в высокой башне девица-царевна томится неволею и грустит в ожидании своего избавителя-богатыря. Пушкин, как известно, при создании поэмы «Руслан и Людмила» также использовал этот распространенный в отечественном фольклоре сюжет: Людмила, похищенная злым волшебником Черномором, томится в ожидании спасителя, своего жениха Руслана.
Сочинение Клюева, в отличие от поэмы Пушкина, имея в основании фольклорный сюжет, в то же время наполнено религиозным содержанием и символикой, что особенно характерно для ранней лирики олонецкого поэта. Так, мрачный и пустынный край, в котором находится темница клюевской пленницы, символизирует современную для поэта русскую действительность, в условиях которой, подобно тому, как «злой кручиною объята», страдает в башне героиня Клюева – прекрасная девушка, томится душа народа:
Есть на свете край обширный,
<…>
Неисследный и пустынный –
Русской скорби колыбель.
В этом крае тьмы и горя
Есть забытая тюрьма… [3, с. 43].
Томительное ожидание героиней освобождения у Клюева не соотносится с желанием народа обрести те или иные гражданские свободы, а символизирует многовековую мучительную тоску русского народа по Царству Божию, его страстное стремление к жизни по Божьей правде:
Пташкой пленной, одинокой
В башне девушка сидит.
Злой кручиною объята,
Все томится, воли ждет,
От рассвета до заката,
День за днем, за годом год [3, с. 43].
В финале стихотворения страданья клюевской героини вознаграждены: «ветер перепевный» приносит ей радостную весть о скором освобождении – символе грядущего обретения Царства Божия на земле:
Не томись, моя царевна,
Радость светлая близка:
За чертой зари туманной,
В ослепительной броне
Мчится витязь долгожданный
На вспененном скакуне» [3, с. 44].
Образ храброго витязя «на вспененном скакуне», который должен освободить прекрасную девушку из темницы, в контексте религиозной идеи и символики клюевского стихотворения приобретает особое смысловое значение. В отличие от пушкинской поэмы «Руслан и Людмила», где герои витязи – это, как известно, храбрые русские воины, древнерусские богатыри, в произведении Клюева – это небесный воин, обладающий божественной силой, способной одержать победу над царящим в мире злом и принести русской душе свободу в её страстном стремлении к Царству Божию.
Не вдаваясь в диспут о том, входило ли в авторский замысел Клюева проведение прямых аналогий с пушкинским текстом, заметим, что в читательском сознании они вольно или невольно возникают. Так, сюжет пушкинской поэмы строится на спасении женихом Русланом из неволи своей невесты Людмилы. Если провести аналогию с текстом клюевского сочинения, то девушку-царевну (символ томящейся души русского народа) спешит выручить из неволи «долгожданный витязь» – Христос, одно из имён которого в Библии, как общеизвестно, Жених (символ Второго пришествия, Страшного Суда и последующего наступления Царства Божия на земле):
Только ветер перепевный
Шепчет ей издалека:
«Не томись, моя царевна,
Радость светлая близка.
За чертой зари туманной,
В ослепительной броне,
Мчится витязь долгожданный
На вспененном скакуне» [3, с. 44].
Религиозно-философская идея, выраженная в оригинальном образно-символическом строе клюевского стихотворения «Есть на свете край обширный…» (1911), не только в главном (в сущностной основе), но и во многих деталях предвосхитила мысли русского философа Н.А. Бердяева о русском национальном самосознании. В работе «Судьба России» (1915) Бердяев, рассуждая о «душе России», особенностях русского народа, несколькими годами позднее выхода в свет сборника Клюева «Сосен перезвон», писал: «Русский народ не хочет быть мужественным строителем, его природа определяется как женственная, пассивная и покорная в делах государственных, он всегда ждет жениха, мужа, властелина. Россия – земля покорная, женственная. <…> Россия невестится, ждет жениха, который должен прийти из какой-то выси…» (Выделено нами. – И. К.) [7, c. 11–12]. Природа русской души, по мнению русского философа, – рецептивна, пассивна, женственна, что во многом определило национальную историю. Именно такой русская душа, символически воспроизведенная в образе томящейся ожиданием девушки, предстает у Клюева, причем ее рецептивность, пассивность и женственность распространяются не только на «дела государственные», как то отметил Бердяев, но и на дела бытийные, связанные с устройством жизни всего русского мира, в том числе и духовной устремленности к обретению Царства Божия на земле. Она покорно ожидает того, кто пришел бы извне и освободил бы её из темницы. Витязь на «вспененном скакуне», мчащийся к ней «за чертой зари туманной», спускается с небес. У Клюева он, без сомненья, воин духовный, обладающий огромной нравственной силой и сражающийся во имя освобожденья русской души, для её «венчания» на Царство Божие, что неминуемо несет коренное духовное обновление всей русской жизни.
В анализируемом тексте образ всадника – витязя «в ослепительной броне» – реализует мотив ожидания грядущего Царства Божия, начатый в стихотворениях сборника «Сосен перезвон» «Ожидание» и «Я был в Духе в день воскресный…», и коррелирует с образом «светлого ездока» – образами Архистратига и Серафима. Отважный богатырь в тексте «Есть на свете край обширный…» обладает внешним сходством со «светлым ездоком», с ангелом. Он мчится «за чертой зари», т.е. спускается с неба, освещенного заревом солнца, наполненного божественным сиянием. Убранство витязя, облаченного в «ослепительную броню», также внешне схоже с ангельскими одеяниями (Ср.: «Серафим / В ризах огнистых, как день» [3, с. 22] и «Источая кровь и пламень, / <…> / С начертаньем белый камень / Мне вручил Архистратиг» [3, с. 24]). Уподобленный ангелу витязь у Клюева – это тоже посланник Божий, призванный высшей «небесной» силой, чтобы утолить мучительную жажду русской души обретения Царства Божия на земле.
Доблестные воины, одаренные необыкновенной силою и отвагою, в Древней Руси, как общеизвестно, назывались витязями или богатырями. Некоторые из них по своей сути были крестьянами-ратниками, воинами от сохи, охраняющими русскую землю от врага, отстаивающими её самостоятельность, что нашло отражение в русском былинном эпосе. Таков, например, один из самых известных героев русских былин – «Илья Муромец, крестьянский сын», – житель села «Карачирово» (Карачарово). В былине «Илья и Соловей» разгневанный князь Владимир, обращаясь к богатырю, называет Илью «мужик» и «мужичищо деревенщина», указывая тем самым на его низкое социальное происхождения:
Говорил ёму Владымир таковы слова:
– Ай же мужичищо деревенщина,
Во глазах мужик да подлыгаешься,
Во глазах мужик да насмехаешься!
(Былина «Илья и Соловей) [8, с. 127].
Или другой не менее известный былинный витязь – Микулушка Селянинович – богатырь-ратай, крестьянин-пахарь. Сила ратая Микулушки, как справедливо отметил ещё Н.Ф. Бунаков, «не хвастлива, не заносчива и чует свою слабость, непригодность во всяком другом деле, кроме дела земского»[9, с. 11]. Пашет он обширное поле, которое и есть вся русская земля с её неоглядной ширью, необъятными просторами: «Орет в поле ратай, понукивает / С края в край бороздки пометывает; / В край он уйдет, другого не видать», – сообщается в былине «Вольга Святославович и Микулушка Селянинович» [9, с. 23].
В начале XX века в среде ученых-филологов было распространено мнение, что слово «богатырь» этимологически восходит к слову «Бог», т.к. в сознании русского народа, обосновывали исследователи русского языка, богатыри – люди необыкновенные, наделенные высшими, почти божественными свойствами [9, с. 8]. Если принять во внимание крестьянское происхождение отдельных русских богатырей, то символический образ клюевского доблестного воителя получает ещё один дополнительный комлементарный смысловой оттенок: витязь – крестьянин-богатырь, призванный Богом, по убеждению Клюева, наполнить русскую жизнь новым духовным содержанием и превратить Россию в Царство Божие. Убедительности данной трактовки образа клюевского витязя придает тот факт, что она органично согласуется с оригинальными взглядами олонецкого поэта на крестьянство: именно с ним Клюев связывает свои надежды на духовное обновление русского бытия.
Земля для русского крестьянина всегда была женщиной, матерью, Богородицей, Кормилицей; она всегда обладала над его существованием полной и безраздельной властью. По словам Г.И. Успенского, «… народ <…> до тех пор сохраняет свой могучий и кроткий тип, покуда над ним царит власть земли, покуда в самом корне его существования лежит невозможность ослушания ее повелений, покуда они властвуют над его умом, совестью <…>. Оторвите крестьянина от земли, от тех забот, что она налагает на него – <…> и нет этого народа <…>. Остается один пустой аппарат пустого человеческого организма» [10, т. 5, с. 115–116]. В литературоведении не раз отмечалась близость оригинальных взглядов Клюева с философией «власти земли» Успенского. Влияние Успенского на становление философской концепции Клюева выразилось в том, что именно крестьянина, связанного с землею кровно, посвященного в её сокровенные тайны, поэт-олончанин в раннем периоде своего творчества провозглашает хранителем национальной духовности, воином-богоносцем, защищающим национальное самостояние и величие будущности России.
Таким образом, эксплицитно выраженный мотив ожидания грядущего Царства Божия, пронизывающий первую книгу стихов Н.А. Клюева «Сосен перезвон», соотнесен с авторской концепцией предназначения поэта и поэзии. Олонецкий «поэт любви и веры» видит скрытые знаки грядущего Царства Божия во всем: всадник, стремящийся к крестьянской хижине через ночную мглу, полоска зари на небе, шепот ветра возвещают о скором обновлении жизни и т.п. – и стремится поделиться этой радостной вестью с окружающим миром. Реализованный во многих программных стихотворениях сборника, таких как «Наша радость, счастье наше…», «Ожидание», «Я был в Духе в день воскресный…», «Верить ли песням твоим…», «Есть на свете край обширный…», рассматриваемый мотив обнаруживает «следы» пушкинского влияния, проявляющегося как на образно-символическом, так и на идейном уровнях поэтического текст сочинений «молодого» олонецкого поэта, что веско демонстрирует этико-художественную преемственность ранней лирики Клюева ценностным посылам творчества великого поэта «золотого века» русской литературы.
Библиографический список
- Клюев Николай. Песнослов: В 2-х книгах. Петроград: Литературно-издательский отдел Народного комиссариата по просвещению, 1919.
- Пушкин А.С. Полное собрание сочинений, 1837–1937: В 16 т. М.; Л.: Изд-во АН СССР, 1937–1959.
- Клюев Николай. Сосен перезвон / Предисл. Валерия Брюсова. М.: Кн-во «В.И. Знаменский и Ко», 1912. 90 с.
- Клюев Н.А. Словесное Древо. Проза. СПб.: Росток, 2003. 688 с.
- Вахтин Борис. Человеческое вещество? // Эхо: Литературный журнал. 1986. № 14. С. 5–103.
- См.: Кудряшов И.В. «Я иду путём спасенья…»: Клюев и Пушкин // Филология и литературоведение. 2014. № 9 [Электронный ресурс]. URL: http://philology.snauka.ru/2014/09/943 (дата обращения: 11.10.2014).
- Бердяев Н.А. Судьба России; Самопознание. Ростов-на-Дону: Феникс, 1997. 541 с.
- Гильфердинг А.Ф. Онежские былины, записанные А.Ф. Гильфердингом летом 1871 г. / [Сост., вступ. статья и коммент. А.И. Баландина]. Архангельск: Сев.-Зап. кн. изд-во, 1983. 336 с.
- Бунаков Н.Ф. Народные былины о русских могучих богатырях. 5-е изд., перепеч. без изм. с 4-го. М.: В.Д. Карчагин, 1915. 156 с.
- Успенский Г.И.. Собрание сочинений в девяти томах. М.: ГИХЛ, 1955.