УДК 180.1

ВНУТРЕННИЕ МОНОЛОГИ В ПРОИЗВЕДЕНИЯХ ТОЛСТОГО И ДОСТОЕВСКОГО

Музычук Анна Андреeвна
Санкт-Петербургский государственный университет

Аннотация
Данная работа посвящена вопросу изучения специфических композиционных, синтаксических и иных отличий внутренней речи героев Толстого и Достоевского, которые можно охарактеризовать как «речь про себя», «речь наедине с собой», то есть в эссе мы рассмотрим, чем отличаются монологи, скажем, Карениной и Настасьи Филипповны.

Ключевые слова: внутренние монологи, Достоевский, Толстой


INSIDE MONOLOGUES OF TOLSTOY AND DOSTOEVSKY WORKS OF LITERATURE

Muzychuk Anna Andreevna
Saint Petersburg State University

Abstract
This research is mainly dedicated to the specific features of the inside monologues used by Tolstoy and Dostoevsky in selected novels and other works. In short it can be charactirazed as an attempt to distinguish (according to the structural and syntactic devices) Anna Karenina's monologues from , let us say, the one which belongs to the mind of Nastasya Filippovna.

Библиографическая ссылка на статью:
Музычук А.А. Внутренние монологи в произведениях Толстого и Достоевского // Филология и литературоведение. 2014. № 9 [Электронный ресурс]. URL: https://philology.snauka.ru/2014/09/921 (дата обращения: 12.07.2023).

Данная работа посвящена вопросу изучения специфических  композиционных, синтаксических и иных отличий внутренней речи героев Толстого и Достоевского, которые можно охарактеризовать как «речь про себя», «речь наедине с собой», то есть в эссе мы рассмотрим, чем отличаются монологи, скажем, Карениной и Настасьи Филипповны.

Представляется возможным сравнение и возможное сближение речи двух героинь при  сходном социальном положения обеих женщин. Как Анна является преступившей законы света, так и героиня романа «Идиот», любовница Тоцкого поставлена в положение грешницы, хоть и не по своей воле. Кстати, мотив этот сближает «рогожинскую» Настасью Филипповну не столько с Карениной, сколько с «нехлюдовской» Катюшей Масловой, соблазненной еще в юности героем романа «Воскресение».

Однако нас будут интересовать не связи мотивов, а то, как характер персонажа передается через его внутреннюю речь, какие стилистические приемы  необходимы для этого: на протяжении чтения романа мы должны слышать голоса действующих лиц и не иметь ни малейшей возможности их перепутать. Хотя, справедливости ради, стоит отметить, что Достоевский играет на стереотипном восприятии одноголосового слова-сообщения, когда Смердяков не совсем правильно понимает истинный смысл высказываний Ивана Карамазова.

Прежде чем перейти к сравнению художественного метода, которым пользовались оба писателя, мы уточним, в чем именно Толстой и Достоевский видели задачу создания того или иного монолога героя(ини).

Вопрос этот, несомненно, касается психологизма повествования как такового. Чтобы увидеть, как сильно Макар Девушкин стеснен своим жилым помещением, достаточно обратить внимание на то, как противоречиво  он излагает свои мысли в письме к Вареньке.

Именно эпистолярная форма помогла Достоевскому разрешить важнейшую художественную установку – отразить борьбу с мыслимым, но еще не сказанным словом адресата. То, что исследователь Бахтин назвал «предвосхищением чужого слова».  То, что, на наш взгляд, является отражением стиля «Страданий юного Вертера», где герой иногда договаривает и выговаривает слова своего собеседника, когда тот еще по факту не получил письма, которое сейчас пишет Вертер.

В своей работе М.М. Бахтин указывает на следующие особенности поэтики ранних произведений Достоевского: «Эпистолярная форма сама по себе еще не предрешает тип слова. Эта форма в общем допускает широкие словесные возможности, но наиболее благоприятной эпистолярная форма является для слова последней разновидности третьего типа, то есть для отраженного чужого слова. <..>.  В своем первом произведении Достоевский вырабатывает столь характерный для всего его творчества речевой стиль, определяемый напряженным предвосхищением чужого слова». (Бахтин, 2002 : 229).

Пример, иллюстрирующий установку Макара Девушкина на чужое слово, на реакцию адресата приводит не только Бахтин, но также другие исследователи, к чьим работам мы здесь не будем возвращаться, ибо основное слово о Достоевском в литературоведении сказал М.М. Бахтин.

На данной стадии нас интересует фрагмент текста первого произведения Достоевского, где герой начинает оправдываться, будучи на самом деле «без вины виноватым»,  так как его никто и не собирается унижать, когда он пишет письмо. Посмотрим, как сквозь ткань повествования просвечивает та самая установка на реакцию другого, того, на кого обращено слово Девушкина:

«Я живу в кухне, или гораздо правильнее будет сказать вот как: тут подле кухни есть одна комната (а у нас, нужно вам заметить, кухня чистая, светлая, очень хорошая), комнатка небольшая, уголок такой скромный… то есть, или еще лучше сказать, кухня большая в три окна, так у меня вдоль поперечной стены перегородка, так что и выходит как бы еще комната, нумер сверхштатный; все просторное, удобное, и окно есть, и все, – одним словом, все удобное. Ну, вот это мой уголочек. Ну, так вы и не думайте, маточка, чтобы тут что-нибудь такое иное и таинственный смысл какой был, что вот, дескать, кухня! – то есть я, пожалуй, и в самой этой комнате за перегородкой живу, но это ничего; я себе ото всех особняком, помаленьку живу, втихомолочку живу. Поставил я у себя кровать, стол, комод, стульев парочку, образ повесил. Правда, есть квартиры и лучше, – может быть, есть и гораздо лучшие, да удобство-то главное; ведь это я все для удобства, и вы не думайте, что для другого чего-нибудь» (Достоевский, 2002 : 99-100)

В приведенном отрывке интерес представляет то, как Достоевский заставляет своего героя добровольно оценивать свои действия и мысли. Автор не вмешивается в ход повествования, и создается ощущение, что естественней речи героя придумать невозможно : она полна пропусков (смысловых или ,наоборот, бессмысленных пауз), оговорок (то есть, или лучше сказать; вы и не думайте, маточка, чтобы тут что-нибудь такое иное и таинственный смысл…) и оправданий (да удобство-то  главное).

В работе Бахтина говорится о том, что «…оглядка проявляется прежде всего в характерном для этого стиля торможении речи и в перебивании ее оговорками». (Бахтин, 2002 : 229). В разобранном нами примере мы находим наглядное подтверждение использования специфических синтаксических средств для передачи внутреннего монолога Девушкина.

Все эти мелочи раскрывают героя наравне с уровнем основного повествования, так как позволяют читателю увидеть непосредственные (автор не передает их и не комментирует) переживания героя и его оглядку на слово, которое может произнести собеседник. Стоит упомянуть также о проникновении чужого слова во внутреннюю речь персонажа. В приведенном примере это слово «кухня»,  которое фигурирует в тексте письма как потенциальная реплика Вареньки Доброселовой.

Таким образом, герой первого произведения Достоевского заранее выстраивает линию обороны, хотя атака еще не началась или вообще не планируется. Это же стремление сам Девушкин невольно характеризует как «справедливость себе воздать», что, в конечном счете, описывает его отношение к себе как к бедному, но гордому человеку.  Человеку “с амбицией”. (Бахтин, 2002 : 230 )

Для Достоевского этот мотив – защита  своего человеческого достоинства в самых унизительных обстоятельствах и ситуациях – является крайне важным. Писатель обращается к нему на протяжении всего своего творчества в скрытых или более явных формах. В частности именно с этим мотивом связаны исповедальные колебания речи Ставрогина, когда он обращается к Тихону. Таковы же истоки полного язвительной желчи стиля повествования в «Записках из подполья», где герой не упускает возможности уколоть читателя резкими выпадами и обращениями.

Бахтин связывает психологизм «Бедных людей» с другими романами Достоевского: «Значение этого стиля в его последующем творчестве громадно: важнейшие исповедальные самовысказывания героев проникнуты напряженнейшим отношением к предвосхищаемому чужому слову о них, чужой реакции на их слово о себе. Не только тон и стиль, но и внутренняя смысловая структура этих высказываний определяются предвосхищением чужого слова: от голядкинских обидчивых оговорок и лазеек до этических и метафизических лазеек Ивана Карамазова» (Бахтин, 2002 : 229).

Именно «лазейка» позволяет герою сказать о себе последнее слово, но чаще всего это последнее становится предпоследним словом. Так в романе «Идиот» исповедь Ипполита направлена на слушателей, которые, условно говоря, скажут: «Не надо, не совершай самоубийства: ты нам нужен», но в итоге отношение героя к себе и другим  оказывается настолько сложным и неоднозначным, что не только слово Ипполита, но и попытка свести счеты с жизнью – предпоследний, а не последний шаг.

Приводить весь текст исповеди Ипполита не имеем никакой возможности, но этот пример рассмотрел в своей работе М.М. Бахтин : « ”Не хочу уходить , – говорит он [Ипполит] , – не оставив слова в ответ , – слова свободного , а не вынужденного , – не для оправдания , – о , нет ! просить прощения мне не у кого и не в чем , – а так , потому что сам желаю того“» .<..>. На этом противоречии зиждется весь его образ , им определяется каждая его мысль и каждое слово». (Бахтин, 2002 : 268)

У Толстого механизм раскрытия внутренней речи героев работает иначе. Писатель сопровождает читателя в погружении во внутреннюю душевную организацию персонажей. Его интересует сам процесс зарождения той или иной мысли, сама «мука слова», как Толстой в дневниках называл свой собственный творческий процесс.

В знаменитом  монологе Анны Карениной, разобранном в работах Виноградова «О языке Толстого», а также в монографии «О психологической прозе» Гинзбург,  действие реализовано не только размышлениями о смысле жизни,  бренности существования и ненависти одних людей к другим: автор постоянно намекает читателю, в какую сторону пойдут мрачные мысли Анны.

Сознание героини включено в сознание автора. Слова о грязном мороженом и вообще все, что видит и слышит (не говоря о том, что чувствует!) Каренина складываются в неясную картину, рождают непреодолимую близость смерти. Для анализа особенностей толстовского сопровождения читателя в мире сокровенных и глубоко личных мыслей главной героини романа, приведем следующий отрывок из произведения:

««Как они, как на что-то страшное, непонятное, любопытное, смотрели на меня. О чем он может с таким жаром рассказывать другому?» думала она, глядя на двух пешеходов. — «Разве можно другому рассказывать то, что чувствуешь? Я хотела рассказывать Долли, и хорошо, что не рассказала. Как бы она рада была моему несчастию! Она бы скрыла это; но главное чувство была бы радость о том, что я наказана за те удовольствия, в которых она завидовала мне. Кити, та еще бы более была рада. Как я ее всю вижу насквозь! Она знает, что я больше, чем обыкновенно, любезна была к ее мужу. И она ревнует и ненавидит меня. И презирает еще. В ее глазах я безнравственная женщина. Если бы я была безнравственная женщина, я бы могла влюбить в себя ее мужа… если бы хотела. Да я и хотела. Вот этот доволен собой», подумала она о толстом, румяном господине, проехавшем навстречу, принявшем ее за знакомую и приподнявшем лоснящуюся шляпу над лысою лоснящеюся головой и потом убедившемся, что он ошибся. «Он думал, что он меня знает. А он знает меня так же мало, как кто бы то ни было на свете знает меня… Я сама не знаю. Я знаю свои аппетиты, как говорят французы. Вот им хочется грязного мороженого. Это они знают наверное», — думала она, глядя на двух мальчиков, остановивших мороженщика, который снимал с головы кадку и утирал концом полотенца потное лицо. «Всем нам хочется сладкого, вкусного. Нет конфет, то грязного мороженого. И Кити также: не Вронский, то Левин. И она завидует мне. И ненавидит меня. И все мы ненавидим друг друга. Я Кити, Кити меня. Вот это правда. Тютькин coiffeur… Je me fais coiffer par Тютькин… Я это скажу ему, когда он приедет», подумала она и улыбнулась. Но в ту же минуту она вспомнила, что ей некому теперь говорить ничего смешного. «Да и ничего смешного, веселого нет. Все гадко. Звонят к вечерне, и купец этот аккуратно крестится! — точно боится выронить что-то. Зачем эти церкви, этот звон и эта ложь? Только для того, чтобы скрыть, что мы все ненавидим друг друга, как эти извозчики, которые злобно бранятся. Яшвин говорит: он хочет меня оставить без рубашки, а я его. Вот это правда».  (Толстой, 1987 : 322-323)

В этом внутреннем монологе тончайшим образом переплетены очень многие составляющие. Мы приведем те стороны высказывания, которые противопоставлены друг другу во внутренней речи (потоке сознания) героини:

1)    впечатления от ссоры с Вронским (Я это скажу ему, когда он приедет», подумала она и улыбнулась. Но в ту же минуту она вспомнила, что ей некому теперь говорить ничего смешного.), неудачного  посещения Долли и Кити (Разве можно другому рассказывать то, что чувствуешь? Я хотела рассказывать Долли, и хорошо, что не рассказала.)

2)     Восприятие всего, что творится вокруг. Причем стоит отметить, что восприятие не пассивного наблюдателя, а человека, стремящегося вскрыть мотивировку действий тех людей, которые встречаются на пути . Так Каренина размышляет о лицемерии церкви, произнося слова о том, как купец «аккуратно крестится! – точно боится выронить что-то». (Толстой, 1987 : 323).

Лидия Яковлевна Гинзбург в книге «О психологической прозе» говорит о многослойности монологического высказывания в приведенном примере: «… замечательно, что в этом монологе сталкиваются обе задачи, оба типа внутренней речи. <…>. Толстой , смело сочетавший алогический внутренний монолог с логическим, понимал условность того, что он делает». (Гинзбург, 1999 : 307-308).

Как отмечает   Виноградов , «Л. Н. Толстой впервые в русской литературе подверг художественной переработке и перевел на язык художественной прозы формы внутренней речи, на их основе построив оригинальный стиль «внутреннего монолога». (Виноградов О языке Толстого (50-60-е годы) / Глава шесть http://feb-web.ru/feb/litnas/texts/l35/t35-117-.htm)

Также исследователь отмечает, в какие именно моменты возникает у героев Толстого острая потребность «поговорить с самим собой»: «Лев Толстой нуждался в психологической мотивировке использования «внутреннего диалога», поэтому мы встречаем этот прием при изображении сумеречных состояний героев (полусон, бред, предсмертное томление), что оправдывает бессвязность, замкнутость, «эгоцентризм» речи героя».  (Там же)

Однако стоит вспомнить монолог Наташи Ростовой, где она любуется звездным небом. Монолог этот формально представлен как диалог с Сонечкой, но последняя совершенно не понимает, о чем говорит ей Наташа. В этом проявляется монологичность диалога у Толстого, которой обычно противопоставляют диалогичность монолога у Достоевского.

Виноградов отмечает во многих случаях употребления Толстым формы внутреннего монолога следующие особенности :

1)расплывчатость синтаксической структуры,

2)перерождение слова в личностно окрашенное слово, не имеющие значения для других или неправильно понятое другими (Мадагаскар)

3) от слова может остаться только звук (наступить на ташку, Наташку, Наташка)

4) внутренний монолог сам управляет своим сюжетом, то есть является причиной и следствием динамизма высказывания.

Внутренняя речь в произведениях Толстого разбивается на «голоса», подвергается «диалогизации» («Это удивительно, как я умна  и как … она мила»).

Чужая реплика, проникая в контекст внутренней речи, порождает здесь новые  семантические связи  (столкновение внутреннего «сопрягать» и внешнего «запрягать»).

У Толстого  в его “философствовании” нередко герой оказывается рупором авторских идей и мыслей,  маской самого создателя произведения. Эта участь постигла Левина как думающего помещика и в еще большей степени Нехлюдова, который просто нужен автору для раскрытия противоречий и несправедливости мира,  где все «гадко».

Как справедливо отмечает Мережковский, «Нехлюдова в “Воскресении” мы уже совсем не видим.  . <…>. Это уже – кристаллически-правильное, прозрачное, безжизненное отвлечение, нравственно-религиозная посылка для нравственно-религиозного вывода. <…>. Это – механически-послушный музыкальный прибор для усиления и сосредоточения звука, в роде резонатора или рупора, которым находящийся за ним “господин автор” проповедует свои нравственные теоремы». (Мережковский, 200 : 114-115)

В монологе Настасьи Филипповны, который происходит на ее именинах и который сама героиня относит к «развязке», мы сталкиваемся, разумеется, со словом с оглядкой, так как мотивировка действий героини остается для нас скрытой. Достоевский не комментирует действия своих персонажей. Он не Толстой, который намекает, почему мысли о грязном мороженом оказались связаны в сознании Карениной с воспоминаниями о треугольнике (хоть и не состоявшемся, но возможном)  Кити – Вронский – Анна, а также с положением сегодняшнего дня, в котором появляется еще одно лицо – Левин. «Нет конфет, то грязного мороженого. И Кити также: не Вронский, то Левин». (Толстой, 1987 : 323)

Почему же Достоевский бросает свою героиню, предоставляет ей самой разобраться в сложившейся ситуации? Чем объясняется внутренняя борьба, происходящая в ней в этот переломный момент? Оставляя лазейку в речи героини, не обрекает ли ее автор на терзания и мучения, потому что она то соглашается на замужество с  Мышкиным, то немедленно уезжает с Рогожиным? На эти вопросы ответ находим в работе Бахтина, и они связаны прежде всего с тем, как самосознание героини(я) претерпевает изменения в ходе диалогической борьбы внутри монологического высказывания .

Исследователь  пишет: «Лазейка делает двусмысленным и неуловимым героя и для самого себя. Чтобы пробиться к себе самому, он должен проделать огромный путь. <…>. Герой не знает, чье мнение, чье утверждение в конце концов его окончательное суждение: его ли собственное, покаянное и осуждающее, или, наоборот, желаемое и вынуждаемое им мнение другого, приемлющее и оправдывающее его». (Бахтин, 2002 : 261)

Как бы Настасья Филипповна ни хотела быть прежней (до унизительной жизни с Тоцким), она не может принять слова Мышкина за правду, потому что ей слишком больно осознавать отличие себя прежней (Барашковой) от себя сегодняшней (рогожинской).

Мышкин , как отмечает Бахтин, является в романе носителем особого “проникновенного слова”, то есть его высказывания и наблюдения, попадая в душу персонажа, резко меняют отношение этого героя к себе и другим.  Лев Мышкин переворачивает представление героя/героини о себе. Это можно проследить на примере : разговоры с Ганечкой о роли денег и власти в обществе и , конечно, знаменитая реплика «разве вы такая», заставляющая Настасью Филипповну отозваться словами о том, что Мышкин «угадал», что образ падшей женщины нужен был как маска. Настасья Филипповна просит прощения у матери Ганечки Иволгина за свое вызывающее поведение и почтительно целует ее руку.

Бахтин по этому поводу пишет о том, что Мышкин и его слово позволяют герою/героине найти себя, прислушаться к внутреннему голосу: «Правда , по замыслу Достоевского , Мышкин – уже носитель проникновенного слова , то есть такого слова , которое способно активно и уверенно вмешиваться во внутренний диалог другого человека , помогая ему узнавать свой собственный голос ». (Бахтин, 2002 : 269)

В заключительной части этой работы стоит признать, что далеко не все особенности функционирования внутреннего монолога у Толстого и Достоевского были в полной мере раскрыты, однако нам удалось сделать небольшой, хоть и скромный, собственный анализ механизмов реализации проблемы “рассказать другому” в произведениях великих писателей. Многое в этой теме заслуживает дальнейшего исследования. Например, рассмотрение расколотых голосов в романах Достоевского и сравнения их с распадом реплик персонажей у Толстого.  Однако, остановимся на некоторых выводах. Во-первых, авторское сознание всегда довлеет над сознанием героев в произведениях Толстого, чего никогда не случается в романах Достоевского.  Лев Николаевич подсказывает читателю, как формируется та или иная мысль героя/героини, потому что его  в первую очередь интересует сам процесс самосознания (потока мыслей), а не его результаты. Во-вторых, диалог у Толстого оказывается монологичным, а монолог Достоевского – диалогичным.  В-третьих,  у автора романа «Идиот» слово активно, оно не может быть только индивидуально окрашено и замкнуто, как у Толстого. Таким образом, в романе Достоевского невозможно появление самоценной реплики о Мадагаскаре, так как в художественном мире Достоевского ни одно слово не имеет право быть последним, окончательным.


Библиографический список
  1. Бахтин М. М. Собр. соч. в 7 т. : Т. 6. – М .: Русские словари; Языки славянских культур, 2002.  – 800 с.
  2. Гинзбург Л. Я. О психологической прозе. – М. : ИНТРАДА, 1999. – 413 с.
  3. Достоевский Ф.М. Бедные люди : Романы, повести. – М. : ЭКСМО-ПРЕСС, 2002.  – 544с.
  4. Достоевский Ф. М.  Идиот : Роман в четырех частях.  – Петрозаводск. : Карелия, 1982 – 648 с.
  5. Мережковский Д. С. Л. Толстой и Достоевский. – М. :  Наука, 200 – 587 с.
  6. Толстой Л. Н. Анна Каренина : Роман в восьми частях. Части 5 – 8. – М. : Худож. лит., 1987. – 384 с.
  7. В.В. Виноградов О языке Толстого (50-60-е годы) / Глава шесть http://feb-web.ru/feb/litnas/texts/l35/t35-117-.htm (дата обращения 11.09.2014)


Все статьи автора «Muzychuk Anna»


© Если вы обнаружили нарушение авторских или смежных прав, пожалуйста, незамедлительно сообщите нам об этом по электронной почте или через форму обратной связи.

Связь с автором (комментарии/рецензии к статье)

Оставить комментарий

Вы должны авторизоваться, чтобы оставить комментарий.

Если Вы еще не зарегистрированы на сайте, то Вам необходимо зарегистрироваться: