Фольклорно-мифологический код
Продолжая традицию русской пейзажной лирики, Башунов создаёт живописные описания природы – «пейзажы, этюды, натюрморты, но не во французско-декоративном» [Яранцев, 2003, с. 170], а в натурфилософском смысле. В основе его поэтического мировидения лежит принцип единства человека и природы, осмысленной «архитектурно», как мироздание, «созижденное самым естественным образом [Там же, с. 170]. Высокая архитектоника этого мира вводит в поэзию Башунова мотив гармонии универсума, единения всего живого, взаимопонимания, братства. Природа для поэта — не каталог разрозненных пейзажных деталей, а космическое целое, слагающееся из архетипических образов древних космогоний: воды, земли, воздуха, огня/света. В системе ключевых образов поэтического космоса Башунова концептуальную нагрузку несёт комплекс «акватических» образов, включающий две семантические группы: образы так называемых «нижних» вод (река, ручей, озеро, реже — болото как негативный аспект образа стоячей воды) и «верхних» (небесных) вод (дождь, ливень, отчасти — град и снег как соединение стихии воды и холода).
Как правило, «нижние» воды в поэтической картине мире Башунова выполняют функцию пространственных маркёров, отделяющих «своё» пространство от «чужого». Согласно мифологическим представлениям, река или озеро нередко обозначают границу между миром живых и миром мёртвых (например. Река Стикс, озеро Коцит в древнегреческой мифологии), а в основе сюжета путешествия по воде лежит архетипическая ситуация испытания смертью. Данные мотивы актуализируются в цикле «Озеро». Имеющий прототип в реальности (Ая), башуновский образ Озера приобретает мистические и инфернальные черты. Это — символ неуправляемой стихии («Белые гребни низовка вздымает», «вспенено Озеро», «бьёт // грозно о берег крылами1» [Башунов, 2011, с. 90]), образ воды, губительной для человека: «Те, что когда-то попали в объятья // этой стихии, – пропали навек <…> Там, говорят, в глубине неподвластной // тихо и смирно стоят мертвецы…» [Там же, с. 90]. Эпитет «вспененный» отсылает к архетипическому образу адского котла. Потусторонность Озера усилена введением мотива нечистой силы: «В ночь полнолунья озёрная нежить // плещет, болтает и снится живым»[Там же, с. 90]. «Защитой» от неё является «молитвенный шёпот», магический заговор: «Чур, чур меня!» [Там же, с. 90]. Нагнетание инфернальных мотивов подчёркивает инициационный «подтекст» образа Озера, выступающего в качестве места испытания смертью для лирического героя. Для преодолевшего «пограничное» пространство открывается мир первозданной таёжной природы, уподобленной земному раю («На релке»); прошедший «инициацию»находит свой «путь» – «лесную дрогу, // небесной дроге сродни» [Там же, с. 96]и постигает истинный смысл бытия и красоту мироздания («Прощание с Озером»). Таким образом, в заключительных стихотворениях цикла негативные аспекты образа Озера снимаются, трансформируясь в сюжете символического «крещения» в его водах: «Я ль позабуду, как Озером вымылся, // как оплескала живая вода, // краше полуночи в звёздах и вымысла, // влажным сиянием…» [Там же, с. 98].
Образ реки в стихотворении «Мотив» выступает в качестве «границы» между настоящим лирического героя (взрослой жизнью) и идиллическим прошлым (миром детства):
…За рекой, где <…> всё знакомо, всё любимо,
да так, что вспомнишь, -
и хоть плачь <…>
там есть один мотив <…>
В нём наша юность,
наше детство
особняком от нас живут … [Там же, с. 54].
Помимо пространственной границы, река в поэзии Башунова выступает в качестве динамического аспекта образа воды, отсюда — мотивы движения, кружения, свободы: «её круженье // и кипенье», «стремительная» «струя», «сверкающая речь», «зелёная свобода» [Там же, с. 39]. Речной поток воплощает стихийный силы природы, не подвластной человеку. В этом отношении значим образ реки, вышедшей из берегов, прихотлив выбирающей своё русло («Предупреждение знакомой реке», «Укрощение строптивой»):
Сламывая берег без труда,
расходилась нас своём наречье
шалая апрельская вода <…>
Где она, хвалёная плотина?
Дескать, расшибу и разнесу
брёвна в щепки,
а песок и глину
по лугам прибрежным разнесу [Башунов, 2007, с. 37-38].
Возникающая в свете мотива «укрощения строптивой» реки оппозиция «земля / вода» осмысливается как противопоставление цивилизации и природы, свободной стихии : «Встанет берег в камне и металле <…> Оттолкнёт небрежно и легко» [Там же, с. 38]. Однако в гармоничном природном универсуме данная оппозиция снимается, более того, земля в буйстве растительных сил уподоблена животворной стихии воды: «Затонули по колено // пихтачи, // березняки. // Сплошь оранжевую пену // разбросали огоньки» [Башунов, 2011, с. 15].
С образом реки и воды в целом в поэзии Башунова связано женское начало, в частности «русалочья» тема. Так, в стихотворении «Мотив» река Лебедь ассоциируется с «царевной», «плетущей венки» из куги [Там же, с. 54]. Гидроним «Лебедь» созвучен имени пушкинской Царевны Лебедь, имеющей волшебную, колдовскую природу и связанной с морской стихией (в сказке А. С. Пушкина она появляется в образе лебедя — водоплавающей птицы, «тридцать витязей прекрасных» названы её родными братьями). В стихотворении «Бия» река персонифицирована в образе «нимфы лесной» [Башунов, 2007, с. 17], наделённой «русалочьми» чертами: «Вглубь заманила меня, заласкала // и погубила» [Там же, с. 16]. В соответствии с мифологическими представлениями славян, образ русалки связан не только со со стихией воды, но и с топосом леса. Лесные русалки у Башунова — один из постоянных образов пугающей, стихийной стороны лесного пространства: на Ильин день «лесные русалки хохочут. // Покажись только им — защекочут, // отзовись в безвременье умчат» [Башунов, 2011, с. 85]; «леший пляской тебя развлекает // и русалка поёт над ручьём» [Там же, с. 60]. «Русалочью» природу приобретает и образ «чёрной» воды-бездны в полынье: «Вода, не сдавшаяся стуже, // вода, смиренная на вид, // глядит пугающе и чуже – // и тянет, тянет, как магнит» [Башунов, 2011, с. 80]. Образ «парящей» и «мерцающей» (обманчивой) воды ассоциируется со «стрекозами», увлекающими дитя в лес: «Мальчик, стрекозами увлечённый <…> Тебя не докличутся столькими голосами. // Тебя утащит медведь. // Станешь ты жить у него в густолесье, // станешь ты отчий кров забывать…» [Башунов, 2011, с. 80]. Это стихотворение содержит аллюзию на «Где гнутся над омутом лозы…» А. К. Толстого, в котором также появляется «русалочий» по своей природе мотив «завлечения», соблазна: «Летают и пляшут стрекозы, // Веселый ведут хоровод. // «Дитя, подойди к нам поближе, // Тебя мы научим летать, // Дитя, подойди, подойди же, // Пока не проснулася мать!» [Толстой, 1980: I, с. 134]. Очевидно, и у А. К. Толстого, и В. М. Башунова на первый план выступает негативный аспект образа стрекозы, которая у славян и народов Западной Европы приписывалась устойчивая связь с нечистой силой: стрекоза (др. рус. Стри (бог) и коза) – ездовое животное чёрта; на английском языке слово стрекоза звучит как «dragonfly», дословно – «драконовая муха».
«Русалочьи» черты приобретает и образ возлюбленной лирического героя: ему снится её «зелёное купанье», «рассыпанные волосы», «следы на берегу» [Башунов, 2007, с. 18]. Наконец, она «растворяется» в водной стихии: «Зелёной пеной обернёшься, // но мне той пены не собрать» [Там же, с. 18]. В «Летнем этюде с дождём и колдуньей» возлюбленная наделяется магическими способностями: «Ты оживляешь неживые // предметы, // будто бы шутя» [Там же, с. 69]. Словно «впитывая» колдовскую мощь из животворной природы дождя, возлюбленная пробуждает к жизни растительные силы: «Сухое старое полено // расщелкнулось и зацвело» [Там же, с. 69]; «сучки полезли из крылечка // и дали к лесу стрекача» [Там же, с. 69]. Данный мотив восходит к мифологическим представлениям славян, согласно которым русалки ассоциировались с плодородием и растительными силами. Отсюда — обычай в русальную неделю подвешивать на дерево пряжу, полотно для обеспечения благосостояния [Словарь символов..., 2006, с. 172].
Анализируя семантику образа воды в поэзии Башунова в аспекте мифопоэтики, можно отметить, что поэт ориентируется на основные архетипические мотивы данного образа. Вода у Башунова амбивалентна. С одной стороны, она выступает в качестве неуправляемой стихии, контакт с которой оборачивается испытанием смертью (реализация связанного с образом воды мотива инициации); вода притягательна и одновременно обманчива и губительна. С другой стороны, вода — образ животворной стихии, воплощённой красоты и гармонии мироздания.
«Вода» как метафора и символ в поэзии В. Башунова
Образы стремительной воды, потока, водоворота становятся у Башунова метафорой человеческой жизни:
… сам себя
я еле помню — так несёт и крутит,
играючи швыряет, словно прутик,
туда-сюда — и вновь: туда-сюда… («Стержень»).
[Башунов, 2005, с. 252].
Уподобление жизни водной стихии подчёркивает непредсказуемость, хаотичность судьбы, подчиняющей себе человека. Отсюда — мотив беспомощности, пассивности, вводимый образом «прутика», соотносимый с традиционным рядом образов подобного плана: лодка/челнок в волнах, листок, носимый ветром и т. п. Метафора человек-«прутика» ассоциативно соотносится с образами тютчевского «мыслящего тростника» («Певучесть есть в морских волнах…») и мандельштамовской «тростинки» («Из омута злого и вязкого…»), в свою очередь, восходящих не только к определению Паскалем человека как мыслящей тростинки, но и к библейскому образу «трости колеблемой» (Мат. 11: 17) как универсального символа слабости, непостоянства и ломкости человеческой природы.
С темой жизни-смерти в поэзии Башунова связан другой акватический образ — дождь («Три дождя»). Уподобление этапов человеческой жизни образам природно-вегетативного комплекса имеет давнюю традицию. Так, утро соотносится с порой юности, день — со зрелостью, вечер и ночь — со старостью и смертью соответственно. Подобной семантикой наделяется образы цветения, плодоношения и жатвы. Опираясь на данную традицию, Башунов создаёт стихотворение с притчевым, иносказательным лирическим сюжетом. Перенесение акцента на числовую символику в названии («Три дождя») подчёркивает архетипичность ситуации, её притчевый «универсализм». Семантика башуновского образа дождя восходит не к мифопоэтической, а к библейской: в частности, актуализируется мотив дождя как жизненного испытания (ср. «И пошел дождь, и разлились реки, и подули ветры, и устремились на дом тот, и он не упал, потому что основан был на камне» (Мат. 7: 25)). Дождь в стихотворении соотносится не только с тремя эпохами жизни человека (юность — зрелость — старость/смерть), но и с аграрным календарём. Первый дождь, «молодой, зоревой, озорной» [Башунов, 2011, с. 10], оборачивается «травой», что соответствует весеннему времени рождения новой жизни. Второй дождь оборачивается «плодом» [Там же, с. 10], что отсылает ко времени позднего лета. При этом появляющийся в тексте мотив раскаяния (ассоциация образа дождя со слезами: «станут губы мои солоны» [Там же, с. 10]) отсылает к библейской метафоре плода как последствия добрых и злых поступков и замыслов (Иер. 17:10; 21:14; 32:19; Мф. 7:16 и след.; 12:33). Третий дождь «уводит» лирического героя в «пустые поля», из которых «нет обратной дроги» [Там же, с. 10]. Пустой (сжатое) поле — знак поздней осени, в то же время это — образ смерти. Таким образом, возникает двойной ряд метафорических уподоблений, основанных на «акватических» и вегетативных образах: с одной стороны, весенний (возможно, грозовой) дождь, летний «оплодотворяющий» и осенний «обложной»; с другой — метафорой движения жизни становятся образы травы (цветения) — плода (созревания) — жатвы («пустое поле»), что соотносится с образами библейской притчи о пшенице и плевелах (Мф 13: 24-30, 36-43).
Образ воды у Башунова также связан с исторической темой. Ключевым в этом отношении является мотив воды-зеркала, несущий семантику погружения в прошлое и познания настоящего:
В колодезный сруб, как в затмившийся век, заглянуть,
в прохладную темень и глубь, и в зеркальном квадрате
увидеть свое отраженье средь пешая рати
Димитрия … («Молитва Сергия»).
[Башунов, 2005, с. 265].
В мифопоэтике колодец обозначает связь с прошлым, с миром мертвых, поэтому спуск в колодец соотносится с обрядом инициации, ритуальным погружением-смертью с последующим воскресением. У Башунова «зеркальный квадрат» колодца даёт возможность заглянуть в «затмившийся век», который в соответствии с логикой мифологического «отзеркаливания» проецируется не только на прошлое, но и на настоящее. В результате история осмысливается архетипически, как вечно повторяющийся сюжет борьбы «двух ратей», Добра и Зла, Божественного и демонического. В связи с этим лейтмотивным в стихотворениях о судьбах России становится образ реки Непрядвы как символа исторических испытаний:
Когда в земле родной неправда
царит, и властвует Бирон,
тогда везде течет Непрядва —
во всех углах, со всех сторон… («Сон о Георгии»).
[Там же, с. 266].
Отождествление переломных моментов в истории России с образами Куликовской битвы восходит к циклу А. А. Блока «На поле Куликовом». При этом в стихотворениях Башунова возникает метафора «родины-корабля/лодки», сорванной с причала и носимой по бурному морю Истории «без руля и без ветрил»:
Лопнули подпиленные запани –
родина ушла… («Мгла»).
[Башунов, 2011, с. 101];
…повыбиты русские сёла
войною, бесправьем, нуждой.
Давно их сорвало с прикола,
несёт равнодушной водой… («Последняя милость»).
[Там же, с. 72].
Этот ёмкий образ-метафора, передающий трагическую хаотичность современной поэту исторической ситуации, восходит к есенинскому уподоблению «земли» «кораблю» («Письмо к женщине») и мандельштамовской «плывущей земле» из «Сумерек свободы»2. При этом в круг реминисценций попадает не только образ земли-корабля, но и мотивы «сумеречности» (Мандельштам), «сплошного дыма» (Есенин), «мглы» (Башунов), сопровождающих исторические потрясения и воспринимаемых как эсхатологические знаки. Усилению апокалиптичности мотивов служит уподобление родины граду Китежу: «…затонула в глубину, // словно Китеж-город в старину» [Там же, с. ]. Мотив богоспасаемого града (Китеж, как известно, погрузился на дно озера Светлояра во время нашествия хана Батыя) повышает аксиологический статус образа воды, которые приобретает амбивалентную семантику уничтожения (мотив потопа) и одновременно возрождения, восстановления («…русский дух // истоньшился, смерк, а не затух! [Там же, с. 102]).
Рассмотрение поэтической системы Башунова с точки зрения образов «акватической» природы позволяет говорить об универсальности мифологемы «вода» в структуре художественности текста. Будучи составляющими лирического пейзажа, «акватические» образы участвуют в моделировании хронотопа, задавая границу между «свои» и «чужим» миром. Кроме этого, водные объекты выступают в качестве символа препятствия, включаясь в архетипическую ситуацию испытания смертью. С образами «акватического» комплекса также связаны фольклорно-мифологические мотивы. Ключевым в этом отношении является образ русалки, завлекающей, заманивающей лирического героя в притягательную, но опасную стихию воды. В то же время образ русалки у Башунова практически лишён демонических черт и связан с восприятием природы, мира как чуда, ожившей сказки (стихотворения «Бия», «Лес» и др.).
Вода в динамическом аспекте (как поток, водоворот) выступает в качестве метафоры жизни человека и непредсказуемости судьбы. Образ дождя как символа «верхних» вод включается в философскую тему осмысления жизни — смерти как «дара» свыше (не случайно, дождь во многих мифологиях является образом благословения небес), который человек должен принимать и в свой черёд возвращать так же смиренно, как земля рождает и отдаёт плод.
Особую роль в поэзии Башунова играет образ Непрядвы как символ исторического испытания. Контаминируясь с мотивами земли-корабля и града Китежа, образ Непрядвы приобретает двойственную природу, символизируя одновременно гибель и возрождение родины.
1 Метафорическое уподобление Озера птице отсылает к образам алтайской космогонии, в которой распространено представление о птице-демиурге (лебедь, утка), творящей из первозданного водного хаоса Вселенную: «Когда еще не было ни неба, ни земли, был один Ульгень. Он носился и как бы трепетал над безбрежным морем, распростершись, подобно нетопырю, и не имел твердого места, где бы встать. Тогда ощутил он голос внутри себя: «Алдында тут, алдында тут – впереди хватай, впереди хватай», – и произнес эти слова, а вместе с тем, простерши руку, схватил перед собой. И вот попался ему камень, высунувшийся из воды. Он сел на этот камень, продолжая произносить: «Алдында тут, алдында тут!», – и думал, что творить и как творить. Вдруг из воды выходит Ак-эне (Белая мать) и говорит: «Что придет тебе на ум творить, скажи только: эть-тым, пьютьты-деп – сделал, свершилось, так и будет…». Сказав это, Ак-эне скрылась и более никогда никому не являлась. …Ульгень ощутил в себе мысль и произнес: «Э! Эрь пютсин, эрь пютсин! – О! Сотвори Землю, сотвори Землю!» – И Земля сотворилась…» [Сагалаев, 1992, с. 39].
2 В свою очередь С. Есенин и О. Мандельштам опираются на метафору, созданную римским поэтом Квинтом Горацием Флакком в оде «К республике».
Библиографический список
- Башунов, В. М. Избранное:поэзия, проза, публицистика / [предисл. Н. В. Карташевой] / В. М. Башунов. – М.: РУСАКИ, 2011 (Барнаул : Концепт). – 177 с.
- Башунов, В. М. Избранное: Стихотворения, этюды / вступ. ст. В. Курбатова / В. М. Башунов. – Барнаул: б. и., 2005. – 352 с.
- Башунов, В. М. Стихотворения / В. М. Башунов. – Барнаул: Типография «Колорит», 2007. – 96 с.
- Библиякниги священного писания Ветхого и Нового завета канонические с параллельными местами. – М.:Библейская лига, 2007. – 925 с.
- Сагалаев, А. М. Алтай в зеркале мифа / А. М. Салагаев. – Новосибирск: Наука. Сиб. отд-ние, 1992. – 176 с.
- Словарь символов и знаков / Авт.-сост. М. В. Адамчик. – М.: АСТ; Мн.: Харвест, 2006. – 239 с.
- Толстой, А. К. Собрание сочинений: в 4 т. Т. 1: Лирические стихотворения. Баллады. Былины. Притчи / А. К. Толстой; [составление и общая редакция И. Г. Ямпольского ; иллюстрации художника И. Глазунова]. – М.: Правда, 1980. – 495 с.
- Яранцев, В. «Особая порода»: о сиб. поэтах и феномене сиб. поэзии // Сибирские огни. – 2003. – № 10. – С. 157-174. – Из содерж.: В. Башунов, поэт «авось». – С. 169-172.