УДК 82

ПОЭТИКА ПРИРОДЫ В ПОЭЗИИ В. БАШУНОВА

Кулешова Светлана Валерьевна
Центральная универсальная молодёжная библиотека г. Барнаула им. В. М. Башунова

Ключевые слова: Башунов, поэзия

Kuleshova Svetlana Valerevna
Barnaul Central universal youth library

Библиографическая ссылка на статью:
Кулешова С.В. Поэтика природы в поэзии В. Башунова // Филология и литературоведение. 2013. № 2 [Электронный ресурс]. URL: https://philology.snauka.ru/2013/02/424 (дата обращения: 16.07.2023).

«Философия» и онтология системы природных образов

В изображении родной природы Башунов продолжает художественные традиции русской пейзажной лирики. Отсюда — большое количество явных и скрытых реминисценций из стихотворений о природе А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, Ф. И. Тютчева, А. А. Фета, С. А. Есенина и др.

«Философия природы» в поэзии Башунова восходит к тютчевской традиции, наиболее яркой иллюстрацией которой служит стихотворение «Не то, что мните вы, природа…» (1837). Здесь природа, как и её составляющие, предстаёт как образ иерофании, проявление сакрального, божественного начала:

Вы зрите лист и цвет на древе:

Иль их садовник приклеил?

Иль зреет плод в родимом чреве

Игрою внешних, чуждых сил?..

Этот мотив носит полуязыческий полухристианский характер, поскольку для языческого миросозерцания характерен стихийный пантеизм, а в христианстве природа рассматривается как вторая из двух книг, созданных Святым Духом, служащая иллюстрацией к Священному Писанию: законы природы — откровение, подтверждающее существование Бога.

В поэзии Башунова, как наследника тютчевской традиции, «изначально заложен дух архитектоники языческого храма — избы, как крестьянской, так и «лесной» [Яранцев В. «Особая порода». О сибирских поэтах и феномене сибирской поэзии // Сибирские огни. - 2003. - № 10. - С. 169-172]. Речь здесь идёт не о пантеистическом в совей сути мотиве отождествления природы и храма, характерном для мирообраза есенинской лирики (ср. в стихотворении «Я пастух, мои палаты…»: «Я молюсь на алы зори, // Причащаюсь у ручья»).Образ природы в поэзии Башунова обретает символическую многоуровневость: за видимой живописностью природных образов скрывается непостижимая «надмирная» сущность. Отсюда — маркёрами непостижимой сущности природного бытия становятся мотивы тайны, загадки, чуда (стихотворения «Вершится таинство в природе…», «Тайна», «Этюд», «Зимний рисунок» и др.). Каждое природное явление превращается для поэта в «тайнопись», знак «соприкосновения мира иным». Так, лирический герой силится «дрожливой осины разобрать говорок»,

Словно в нём, как в облатке,

прячет смысл бытие…

(«Среди ясного дня…»).

Возможная литургическая символика (одно из значений слова «облатка» – хлеб для обряда причащения в католической и протестантской церкви) усиливает мотив сакральности природной жизни, её сопричастности миру «горнему», божественному, не постижимому логическим путём. Проникнуть в «таинство» природы (ещё один литургический термин!) не способны духовные «слепцы», для которых красота – «соединенье железа, фосфора, воды» («Тайна»). Лирический герой Башунова наделён особой чуткостью мировидения, позволяющей постигать, как «два мира, скудельный и горний, // сопрягаются в образ един» («Краснолесье»). Возникает мотив небесного «свечения», который выступает как символ теофании — явления Божества (ср. в Послании апостола Иоанна: «Бог есть свет, и нет в Нем никакой тьмы» (1 Ин.1, 5)):

на полянах вдоль узкой тропы

глыбы света лежат, не сминая,

не придавливая травы…

(«Краснолесье»).

В дальнейшем этот мотив комбинируется с мотивом полёта (его религиозно-символический аспект — мотив вознесения):

Между сосен свет столбится,

Тянет в небо от земли.

Не пугает странность эта,

хоть и чудится: вот-вот

сила трепетного света

выше сосен вознесёт…

(«В красные леса вечерние…»).

Религиозно-мистические аспекты образа природы связаны также с мотивом посмертного бытия человека в ней:

Очищаясь от всяческой скверны,

часть души остаётся здесь.

Остаётся цветком или птицей…

(«Иногда повстречаешься с птицей…»).

В дальнейшем этот «пантеистический» мотив переосмысливается Башуновым в христианском ключе онтологического бессмертия души в стихотворениях «Радоница», «Завидная доля черёмух…». Лирический герой убеждён, что на земле ему «повторенья не будет», но растворению в природном универсуме он противопоставляет идею посмертной памяти души о своём земном бытии:

Земля станет тёмной оплывшей…

Но каждою клеткой своей,

не сдавшейся,

не остывшей,

я всё буду помнить о ней…

(«Завидная доля черёмух…»).

Ср.:

Всё, всё вернётся, что любимо было

и что душа до времени забыла.

Забыла ль?

Затаила про себя

и стережёт, ни в чём не загубя,

ни в малой малости.

Нет убыли того, что было всем…

(«Всё всё вернётся, что любимо было…»).

Пространственно-временная организация мифопоэтической картины мира

Мифопоэтическая картина мира раскрывает глубинную связь человека и природы, взгляды на объективный мир и на место в нём человека, основанные на эмоционально-художественных представлениях. Структурная модель пространства и времени в мифопоэтике предполагает введение ряда значимых оппозиций (противопоставлений): космос — хаос, центр — периферия, верх – низ (небо — земля), правое — левое, день – ночь , весна – зима и др. При этом основой временной организации выступает представление о круговороте жизни, цикличности всех происходящих процессов. Чередование дня и ночи образует круг суток. Суточное время включено в природный годовой цикл, связанный со сменой времён года, пробуждением (весна-лето) и умиранием (осень-зима) природы.

Исходной точкой для построения пространственной модели мира в поэзии Башунова становится оппозиция «своё / чужое». «Свой» мир для Башунова — пространство дома («избы»), деревенский топос в целом и вовлечённые в его сферу природные локусы: поле, луг, лес (о многозначности образа — см. далее). «Своё» пространство — обжитое, известное, близкое природе, соответствующее естественному ходу вещей, гармонии мироздания. Маркёрами «своего» мира в поэзии Башунова выступают мотивы простора, свободы, света (стихотворения «Огоньки», «Мотив», цикл «Озеро», «В травах» и др.):

Пламенеют косогоры,

набегая на село.

Плещут алые озёра,

плещут ровно и светло…

(«Огоньки»).

Преобладающими цветами в палитре «своего» пространства являются все оттенки красного и жёлтого (золотого): «алые озёра», «оранжевая пена» и «чистый пламень» огоньков, «зори» «пылают», «красные леса вечерние», «пересверк» реки и т. п. Особую роль играет семантика запаха. «Своё» пространство источает естественное благоухание трав-медоносов («В травах»), «дикой ягоды» («Дух дикой ягоды»), «смолистого бревна» («Гость»), «разомлевшей душицы» («В красные леса вечерние…»).

Модель «чужого» пространства, как правило, городского, выстраивается как полная противоположность «своего», хотя оно не чуждо мировой гармонии через сопричастность природному бытию:

в воздухе металлическом,

в тесном скопленье домов и авто,

то есть в отнюдь не лирическом

мире, задавленном гарью из труб,

стиснутом страшною силою,

вновь пронеслось и коснулось губ

нечто — лесное, милое…

(«И всё-таки, и несмотря ни на что…»).

Лейтмотивными в изображении «чужого» пространства становятся образы физической тесноты, замкнутости, сгущённости воздуха (отсюда — мотив невозможности свободного дыхания), насыщенного зловонием («гарью из труб»). В стихотворении «На релке» зловонный дух в тайге становится не только знаком присутствия человека, но и маркёром присутствия «нечистого». Таким образом, зловонный запах вводит в подтекст мотив инфернальности «чужого» пространства, где царит «холод» («Крыльцо»: «пахнуло холодом в лицо»), «мрак» (воздух, «задавленный гарью из труб», «мгла по весям расточается, // бесам нет числа»), «суета сует» («Суета»).

В структуре «своего» пространства в поэзии Башунова особую роль играет топос леса. Лес – один из древнейших мифологических образов в мировой литературе. Отношение к лесу в различных мифопоэтических традициях двупланово: с одной стороны, лес понимается как священная роща, как храм природы, но с другой стороны – как враждебная человеку стихия.
В славянской мифологии лесу отводилось значительное место. Так, лес в русских сказках выступает местом обрядовой инициации героя, аналогом иного мира, где обитают духи «нави» (леший, кикимора, баба-яга и др.). В то же время для славян характерен культ дерева как воплощения растительной силы земли. Не случайно в «Повести временных лет» упоминается название одного из славянских племён «древляне», этимологически восходящее к слову «дерево». Частотным мотивом для славянского обрядового фольклора является также уподобление человека дереву (девушка уподобляется берёзе, дуб, ясень — юноше).

Прослеживая динамику развития образа леса в поэзии Башунова, можно увидеть, что лес как элемент системы пейзажных образов превращается в многозначный символ, связанный с мотивами памяти, уединения и поэтического творчества. Для лирического героя Башунова топос леса ассоциируется прежде всего с образом матери («Сон», «Три обращения к детству» и др.). В этом можно найти мифологические корни, когда сближались дерево и женщина, и это связано, в первую очередь, с их способностью к плодоношению. Другим основанием сближения является кровное родство лирического героя с природой, которую он воспринимает как «мать всего сущего». Отсюда — возникновение мотива духовного родства, идентичности человека и леса: «жизнь человечья сплетается с лиственной» («Турга»), «Я-то знаю, как рвётся и стонет, // отдираясь от леса душа» («Краснолесье»), «Лес мой, брат мой» («Детские места»).

Пространство леса воспринимается как священное, близкое Богу: «…есть и лесная дорога, // небесной дороге сродни» («Лесная дорога»). Именно в лесу лирический герой обретает душевный покой, отдохновение. Чистый, светлый лес подобен храму, в котором проясняются помыслы, пробуждаются искренние чувства: «Здесь обострённей ощущенья, // свободней помыслы и речь…» («Вершится таинство в природе…»). Лес — пространство памяти лирического героя о младенческой чистоте души,образ «утраченного рая» («Мотив»). Лес является врачевателем не только душевным, но и телесным:

В горле поселился свист.

Сердце точит червь.

Взять бы мне больничный лист

да махнуть бы в чернь <…>

вылезет медведь:

- Здравствуй, корешок!

На-ко, чтобы не болеть,

спробуй корешок…

(«Старая истина»).

В поэзии Башунова образ леса связан с мотивом уединения («Вершится таинство в природе…», «Мотив», «Ау!», «Прощание с Озером» и др.). В этом наблюдается обращение к христианской традиции отшельничества:

Живу в избушке. Не обессудьте,

мои наставники и друзья.

Чужая слава, чужие судьбы

Проходят мимо.

Но всюду я

к чему-то тайному порываюсь…

(«Ау!»).

Лирический герой хочет слиться с миром природы, принять на себя его правила и порядки: «И первобытен я в удивленьи, // перед рождение красоты» («Ау!»). Лесное уединение помогает определиться в своих духовных исканиях, и лес (его аналог — образ рощи) превращается для лирического героя в ёмкую метафору жизни: «… жизнь, точно светлая роща, // полна и любви, и труда» («Светлая роща»).

В поэзии Башунова явлен и другой аспект образа леса, связанный с фольклорно-мифологическими представлениями. Лес персонифицирован в образе оленя / лося: «… лес торжественно к речке выходит, // шумно пьёт // и короной трясёт» («Лес»). Корни этого метафорического образа — в мифологических представлениях, согласно которым олень изображается пасущимся у ствола «мирового древа», что обусловлено ассоциацией оленьих рогов с ветвями. В индивидуально-авторской мифологии Башунова у топоса леса есть свой «хозяин» – персонифицированный дух-хранитель. Им может выступать древнегреческий Пан («Турга») или традиционный тотемный образ — медведь («Чёрная падь», «Полынья»). Топос леса приобретает черты тёмного, зловещего пространства, противопоставленного образу «своего», известного и обжитого, мира: «Лохматые звёзды стоят над тайгой. // Стонет дерево на ветру. // Больше я в эту глушь не ногой, // если выберусь поутру» («Чёрная падь»). Лес — обиталище языческой и христианской «нечисти», способной навредить человеку, погубить его:

Гнётся лес,

качается -

в чаще бес венчается.

Ходят сосны ходуном -

ой, сорвутся с места.

Бойко пляшет с колдуном

бесова невеста.

И кикиморы в кустах верещат,

и лесные русалки хохочут.

Покажись только им — защекочут,

отзовись — в безвременье умчат…

(«Ильин день»).

Однако негативные аспекты в изображении лесного пространства не преобладают. Даже образы лесной «нечисти» имеют не столько фольклорной, сколько литературный характер (реминисценции из пушкинского «Лукоморья»), поэтому они приобретают черты сказочных «помощников» и защитников человека: «Чтобы ты не грустил ни о чём, // леший пляской тебя развлекает // и русалка поёт над ручьем» («Лес»).

Таким образом, лес в поэзии Башунова неоднозначен. Как некое место отдохновения, пространство леса противостоит сковывающим законам «чужого» мира, поэтому только в лесу лирический герой вдыхает глоток свежего воздуха и обретает свободу — физическую и духовную, но что важнее — творческую. В восприятии лирического героя структура образа леса многоуровнева: биографический уровень образуют мотивы воспоминания о «свете детства промелькнувшем» («Мотив»), о «чуде», что «ушло на сказкиных плечах» («Сказка»); литературный уровень образуют реминисценции из «Лукоморья» А. С. Пушкина, фольклорно-мифологический — мотивы амбивалентности в восприятии леса, который предстаёт одновременно и как светлое, и как тёмное начало, являя человеку иной, стихийный, хаотический лик природы. Наконец, символический уровень прочтения образа позволяет интерпретировать топос леса как «храм» преображения человеческой души.

Образу пространства в поэзии Башунова соответствует специфическое время. В целом пространство и время в структуре художественного текста не существуют отдельно, они взаимосвязаны и воспринимаются как единое «времяпространство», или хронотоп (термин, введённый М. М. Бахтиным). Выделяя разные типы хронотоп, Бахтин указывает на такой тип «времяпространства», как идиллический. Особенностями идиллии являются единство места, ограниченного немногочисленными реалиями жизни, сочетание человеческого бытия с жизнью природы, подчинение ритма существования циклическому времени природного (аграрного) календаря. В стихотворении «Мои часы» Башунов ориентируется на идиллическую модель временной организации:

Не тикая, идут часы мои

в кругу природы, родины, семьи…

(«Мои часы»).

Отказ измерять время привычным способом (бегом стрелок) вводит мотив иного измерения времени: природного, раздвигающегося до пределов космического, и поколенческого:

Который час? ты спросишь у меня.

Недолгий час вечернего огня.

Не тикая, идут мои часы.

Час полной тени сменит час росы.

Он упадет на сонные цветы

из голубой дыры – из черноты.

Час Млечного Пути взойдет, клубясь,

души и неба трепетная связь <…>

Все сблизилось, сплелось.

Который час?

Час сына или дочери сейчас?

(там же).

Границы пространства в стихотворении расширяются. Взгляд лирического героя движется от «земли» в «небо», пространственному перемещению соответствует изменение направленности времени, переходящего из сиюминутного в вечное бытие природы, неостановимый круговорот жизни. Идиллический хронотоп наиболее характер для тех стихотворений Башунова, где возникает образ деревенского топоса, поскольку деревенская жизнь наиболее полно воплощает в себе черты семейно-трудовой идиллии. Однако в поэзии Башунова мы имеем дело не с идиллией в чистом виде, а с её разрушением: лирический герой ощущает обречённость идиллического деревенского топоса на исчезновение под напором «чужого» мира, где царит разобщенность, эгоистичность, практически-корыстное отношение к человеку и природе («Пасека», «Травенеют брошенные сёла…», “Последняя милость»).

Стремясь к возрождению идиллии на новых началах, Башунов обращается к христианской концепции хронотопа: «При всей своей «векторности» время в христианстве не избавилось от циклизма; коренным образом изменилось лишь его понимание. Земная история, взятая в целом, в рамках, образуемых сотворением мира и концом его, представляет собой завершенный цикл: человек и мир возвращаются к Творцу, время возвращается в вечность» [Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры / А.Я. Гуревич. – М.: Искусство, 1972. – 318 с. Цит. - с. 100]. В стихотворениях «Молитва Сергия», «Сон о Георгии», «Мгла», «Последняя милость» и др. лирический герой Башунова воспринимает время человеческой истории как вечно длящуюся архетипическую борьбу «двух ратей» – божественной и демонической (что соответствует мифологическому противостоянию космоса и хаоса). Идиллический хронотоп соответственно ассоциируется у поэта с временем «до грехопадения», с изначальной близостью человека к естественным законам бытия. Разрушение идиллии — победа тёмных, враждебных природе сил, заставляющих человека восставать против естественного хода вещей, изменять и уничтожать изначальную гармонию природного универсума. Наконец, восстановление идиллии осмысляется в христианском аспекте «воскресения» земли (матери-природы, деревни) и совести:

Я верю в одно утешение:

когда на Голгофу взошли,

то после неё – воскрешение!

(«Последняя милость»).

Художественное мироздание Башунова выстраивается с опорой на бинарные оппозиции мифа: сакральному «центру», «своему» миру (дом-деревня, лес-храм-мировое древо) противостоит профанная «периферия» (мир «чужой»), которая маркируется удалённостью от природного, естественного бытия. В основе этого представления лежит традиционная оппозиция «природа / культура (цивилизация)», в данном случае переосмысленная в аспекте противопоставления природоцентричного и антропоцентрического бытия. Природоцентричный мир, по Башунову, – истинный, воплощающий гармонию мироздания, его красоту, священный. Антропоцентрический мир враждебен природе, эгоистичен, корыстен, в нём царит дух разобщения, суета. Наиболее значимыми пространственными образами архетипами становятся образы «дома» (деревни), леса (рощи), дороги, причём образ дороги приобретаем символические черты: дорога в поэтическом космосе Башунова соединяет земное и небесное, «низ» и «верх» (землю, лес и небо), в связи с чем актуализируются мотивы небесного «свечения» (вертикальная небесная «дорога»), полёта-вознесения.

Временная организация поэзии Башунова тяготеет к циклической, отражающей смену времён года. Отсюда — обилие в его поэзии пейзажных «зарисовок» к разным временам года («Зимний рисунок», «Трактат о русском снеге», «Апрельский пейзаж», «Летний этюд с дождём и колдуньей», «Этюд с женщиной, освещённой закатом», «Осенины» и др.). Время характеризуется повторяемостью, что отражается не только в чередовании дня и ночи, времён года, но и в смене поколений («Мои часы»), и в циклической повторяемости исторических событий, в которых поэт видит воплощение противостояния религиозно-мифологических начал (хаоса — космоса, «мглы» – света, божественного — демонического).

Древесные мотивы и «экологический миф»

Образы деревьев в поэзии Башунова являются важной частью художественно-философского обобщения природы. Сквозными для творчества поэта можно считать образы кедра, сосны, калины, берёзы, тополя. Многообразие древесного художественного «ансамбля» дополняют цветущие и вечнозелёные кустарники: черёмуха, можжевельник — зримые приметы деревенского или лесного топоса. Наиболее значительную роль в раскрытии экологической проблематики играют образы-символы кедра и калины.

Деревья в художественном мире Башунова становятся метонимией леса. Центральное место в мифопоэтических представлениях занимает образ «мирового древа», который «связывает по вертикали земной мир с небесной, космической сферой и — по оси (райское древо, древо познания, древо жизни), с жертвенной символикой крестного древа» [Хансен-Лёве А. Русский символизм. Система поэтических мотивов. - Спб., 2003. С. 624]. Образом, символизирующим «мировое древо», в поэзии Башунова становится кедр («Отшельник», «В Бийске церковь почти у Бии…», цикл «Озеро»), что соответствует мифологическим представлениям народов Алтая. В ветхозаветной традиции кедр олицетворяет силу, мощь и крепость, поэтому он ассоциируется с грядущим Мессией (Иезекииль, 17:22). Подобно иным вечнозелёным деревьям (ель, сосна, можжевельник), кедр символизирует бессмертие и вечную жизнь. У Башнова актуализируются все символические аспекты образа. Для него кедр – «хранитель живительной силы тайги» («На релке»). В стихотворениях «Отшельник», «В Бийске церковь почти у Бии…», «Сон в Иогаче», «На релке», «Турга» поэт создаёт многозначный и сложный по структуре образ кедра, включающий несколько аспектов: мифопоэтический, литературный, символический. Кедр у Башунова становится воплощением сакрального «мирового древа», обеспечивающего единство и связь между частями мироздания. Образ кедра служит средством моделирования вертикальной структуры пространства: верхнему миру соответствует крона («хвои тяжёлая грива»), среднему — ствол, место пребывание животных и человека, нижнему — корни, «кривые», могучие. Дополнительным средством выделения верхнего полюса служит расположение кедра на горе («Увенчавший скалистые горы») и мотив полёта («И не может лететь … и летит»). Кедр у Башунова маркирует символический «пуп земли», поскольку произрастает из центра мира – «каменных недр» (ср. этимологически слово «недра» восходит к существительному «ядро»).

Кедр персонифицируется в образе отшельника, бесстрастного мудреца, находящегося вне и над мирской суетой: «Ни о чём он уже не хлопочет, // никуда не стремится кедр <…> кедр скупое молчанье хранит» (отшельник — человек, добровольно подвергший себя уединению, отрекшийся от мирской суеты, соблазнов и излишеств).

Мотив отшельничества повышает онтологический статус образа и связан с оппозициями: «покой — действие» и «бесстрастие — эмоция»: «Гордый конь ли вдали проскачет, // горький зов ли вдали проплачет – // кедр скупое молчанье хранит». Молчание в данном контексте воспринимается как необходимый атрибут «отшельничества», отказ от слова в пользу принципиально невербализуемого смысла, восходящий к тютчевской традиции («Silentium!»)

Метафора «хвои тяжёлая грива», объединённая с мотивом полёта («и не может лететь … и летит»), вводит в подтекст образ крылатого коня-Пегаса, являющегося символом поэтического творчества. Кедр становится для Башунов олицетворением поэтического вдохновения, жизненной силы своей поэзии.

Кроме этого, для трактовки образа кедра в поэзии Башунова значимы литературные аллюзии и реминисценции из произведений С. А. Есенина, В. Я. Шишкова, А. Аржанова, Г. Панова, Л. С. Мерзликина. Впервые образ «небесного кедра», соединяющего горний и дольний миры появляется в «Октоихе» С. Есенина:

Шумит небесный кедр
Через туман и ров,
И на долину бед
Спадают шишки слов.

(«Октоих»).

Представленная метафора («шишки слов») восходит к высказанной поэтом мысли, что «мир для него есть вечное, неколеблемое древо, на ветвях которого растут плоды дум и образов» («Ключи Марии», 1918). Таким образом, Есенин одним из первых связывает образ кедра с символикой поэтического творчества.

В притче-сказке В. Шишкова «Кедр» образ кедра формируется на основе фольклорно-мифологических представлений. Символизируя «мировое древа», кедр персонифицирован в образе богатыря («Кедр… угрюмо смотрит вперёд, высоко подняв голову, как рыцарь с приподнятым забралом»), защитника и покровителя таёжного мира. Данный аспект образа актуализируется и в поэзии Башунова. Для него кедр – «хранитель живительной силы тайги», символ «тайги вековой», «кормилицы» «медведей, кедровок и белок» («На релке»).

В региональной поэзии образ кедра становится своего рода эмблемой Алтая. Вырабатывается определённый «набор» лексических средств, подчёркивающих мощь, красоту, величие, древность кедра : «гудящая» крона, уходящая в «поднебесье», «зелёные» и «ароматные» ветви, «шершавая» кора, «могучие» и «кривые» корни и т. п. Кроме этого, сопутствующим образу мотивом становится противопоставление мощи и щедрости кедра как воплощения таёжной природы жадному напору человека-покорителя, потребителя.

Через переосмысление традиционного тропа «человек-растение» для Башунова образ кедра становится знаком идентичности между природной и человеческой сущностью: «Я поставлю свечу восковую // и молебн закажу отслужить — // за упокой души раба Божьего кедра, // убиенного человеком» («В Бийске церковь почти у Бии…»). Вводя в стихотворение «литургические» мотивы, Башунов не просто добивается «очеловечивания» образа, но и указывает на изначальную связь человеческого существования с древесным через сопричастность Богу в акте творения, «одушевленность» («И создал Господь Бог человека из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и стал человек душою живою» (Быт. 2:7)). Как поэт родной «избы, которая из дерева делается, поэт деревни, на древе издревле стоящей» [В. Яранцев. Особая порода // Сиб. огни. - 2003. - № 10. - с. 169-172], Башунов органично воспринял есенинское мироощущение, теоретически обоснованное в «Ключах Марии». Образу дерева Есенин отводит особую роль, считая его главным звеном «в узловой связи природы с сущностью человека», полагая что «религии мысли» русского народа присуща оценка: «Всё — от древа», в том числе происхождение человека. Таким образом, кедр для Башунова становится ёмким символом всего природного универсума, его гармонии и красоты: «Как ты, Господи, дал такое: // разметать последние схроны // тишины красоты, покоя» («В Бийске церковь почти у Бии…»).

Данное стихотворение воспринимается в круге реминисценций из стихотворения Л. Мерзликина «Кедр» (1969). У Мерзликина образ кедра также соотносится с «мировым древом» и является символом мощи и бессмертия самой природы: «Я слышу, как прёт из-под земья, // Гудит, воздымается кедр. // Могуч от корня, вековечен…». Если уничтожение кедра Башуновым воспринимается как убийство, причём братоубийство (ср. в стихотворении «Детские места»: «Лес мой, брат мой!»), то у Мерзликина мотив убийства и связанные с ним религиозно-символические аспекты уходят в подтекст: «Шумишь и гудишь в поднебесье, // А рухнешь в смятеньи ветвей. // Обидно — одно мелколесье // Взойдёт над могилой твоей». Трагизм, свойственный башуновскому образу, снимается: там где лирическому герою Башунова «больно», мерзликинскому только «обидно». Башунов — один из первых алтайских поэтов, который «переводит» экологическую проблематику в нравственно-философскую плоскость, воспринимая уничтожение природы как крушение мировой гармонии.

В стихотворении «Детский вопрос» образ дерева приобретает дополнительные значения, усиленные звуковыми соответствиями концевой рифмы:

Вернутся ли к нам деревья?

Вернётся ли к нам деревня?

Вернутся ли к нам поверья?

Вернётся ли к нам доверье?

Возникает смысловая цепочка «деревья — деревня — поверья — доверье», в которой концепт «дерево» играет ведущую семантическую роль, становясь символической «скрепой» для других концептов, воплощающих вековой уклад народной жизни с его близостью природе, заветам предков, нравственным законам.

Символическое значение в поэтическом мире Башунова обретает и образ калины («Последняя милость»), который также несёт семантику «мирового древа». Кроме этого, калина становится знаком «пограничности» пространства, стремительно теряющего черты «своего» топоса и превращающегося в «чужой»:

Одна калина

на всю притихшую Сибирь

горит, горит неопалимо.

По обнищавшим берегам,

по захоложенным опушкам.

По нелюдимым деревушкам,

как будто отданным врагам…

(«Последняя милость»).

Вводимый в подтекст мотив «неопалимой купины» («горит неопалимо», «свети негасимой окалиной») актуализирует религиозно-символический аспект образа. В христианской традиции «неопалимая купина» – прообраз Богородицы. В народном сознании Пресвятая Дева всегда воспринималась как покровительница и заступница Русской земли. Богородичные ассоциации, усиленные молитвенным строем обращения, несёт и образ калины:

где ты, сердобольная странница,
обходишь погосты любви,
калина,
там что ещё станется?
Последнюю милость яви:
в суровые дни неминучие,
когда воцарит ледостав,
отеческие излучины
любовью своей не оставь…

(«Последняя милость»).

Характерно, что втрадиционной культуре калина имеет устойчивую связь с Богородицей. Так, 21 сентября в день Рождества Пресвятой Богородицы на Руси было принято начинать сбор калины. Кроме этого, этот день традиционно отмечался как праздник женщины, продолжательницы человеческого рода (матери).

Вводимый в стихотворение образный ряд со значением «смерть» («воины и пахари» «вповалку лежат», «тело лежит бесприютно в земле», «Мёртвый хватает живого. // Воздух людьми населён») завершается метафорой «распятого села» и родной земли в целом:

Повыбиты сёла,
распяты,
почти что на нет сведены…

(«Последняя милость»).

Башунов переосмысливает христианскую символику «крестной смерти — воскресения» под углом «экологического сознания»: «распятое село», соотносимое с «убиенным кедром», становится ёмкой метафорой преданной и казнённой человеком природы. Однако в стихотворении возникает мотив воскресения, который указывает на авторскую веру в возрождение не только родного деревенского уклада, но и загубленной человеком природы:

Я верю в одно утешение:
когда на Голгофу взошли,
то после неё – воскрешение!
И этой спасительной верою,
да поздней калиной,
да вербою
пасхальной
<…> жив и стою.

(«Последняя милость»).

Сопоставление в одном ряду образов «пасхальной вербы» и калины актуализирует символику победы жизнью над смертью Пасхальная верба» – не совсем точное словосочетание, поскольку верба — атрибут празднования Входа Господня в Иераусалим. В этот деня на литурги верующие стоят с зажжёнными свечами и ветвями вербы, которые символизируют будущее воскресение Христа и победу над смертью. Предшествует этому празднику Лазарева Суббота, в которую вспоминают воскрешение Господом Лазаря, воспринимаемое как прообраз воскресения Христа).

Таким образом, рассмотрение динамики древесных образов в поэзии Башунова позволяет говорить о творческом продолжении есенинской традиции в восприятии дерева как символа духовно-материальной связи природы и человека. Кроме этого, «древесные» мотивы, включаясь в экологическую проблематику, становятся ключом в понимании биоэтической концепции поэта, основанной на традиционных русского сознания христианских ценностях.



Все статьи автора «Кулешова Светлана Валерьевна»


© Если вы обнаружили нарушение авторских или смежных прав, пожалуйста, незамедлительно сообщите нам об этом по электронной почте или через форму обратной связи.

Связь с автором (комментарии/рецензии к статье)

Оставить комментарий

Вы должны авторизоваться, чтобы оставить комментарий.

Если Вы еще не зарегистрированы на сайте, то Вам необходимо зарегистрироваться: